Дневник. 1918-1924

Хозяйку я застал читающей, прижавшись к угловой печке, русский перевод «Гарсона» П.Маргарит в компании с другой дамой, скорее пролетарского оттенка. Во время нашей беседы, длившейся полтора часа, и то Ольга Александровна не хотела меня отпускать, эта особа ушла в задние комнаты. Я Спесивцеву знаю мало и беседовал лишь при случайных встречах, потому сегодня беседа меня очень заинтересовала. Узнав о моем приходе, она вспорхнула в переднюю и выразила искреннюю радость. Нашел я ее с виду совершенно нормальной и даже непохожей на «покойницу с заостренным носом», нежели год назад. Глаза живые и ласковые. Вся манера держаться — не без известной позы на хороший тон. Но говор все же «театрального училища» с некоторым даже странным акцентом (как Павлова). Бедняжка выдала с головой свою крайнюю необразованность, попав на тему об отношении к русским за границей, она вдруг огорченно забормотала «почему же люди не помирятся, почему никто не найдется, кто бы сам пришел на помощь! Ведь, небось, после Великой французской революции Александр III ездил в Париж, и другие всякие государи были там, и они помогали устроить мир». Я за нее сконфузился и попробовал перевести разговор, но она уцепилась и возвращалась к поездке Александра III после Великой французской революции. Вероятно, это плохо усвоенные отклики — ее собственные и одного из ее высоких покровителей. Но вообще я, рассказывая ей о Европе, избегал чисто политической оценки (иногда она как бы вызывала их), так и определенного сравнения с нашими обстоятельствами. Нельзя знать!

Не передал я ей полностью и поручение Сережи, а лишь ограничился поклоном и уверением, что он ждет с нетерпением [возможности] ее обнять и получить к себе, — благо она и без того едет на Ривьеру, а именно в Монрепо. Сережу она обожает и простила ему все его провинности (он не доплатил и оставил ее телеграмму из Берлина, где она находилась в бедственном положении, без ответа). Несколько раз выражала сожаление, почему его не приглашают ведать здешним театром вместо этого безразличного до всего Экскузовича и ужасного Лапицкого. Что Сережа здесь скис бы в первый час и удрал бы без оглядки — это она не чувствует, и вообще кому она жаловалась вскользь на общие порядки? Однако все же, видимо, она сама от них не страдает. Гораздо больше она страдает от рутинных мелочных отношений в театре, куда она больше не ходит под предлогом болезни, Лопухова считает не талантливым и особенно ее угнетает полный творческий застой. От «Жизели» ее тошнит. Ей надоело быть марионеткой (само слово она не поняла, а передала жестами пальцев, как бы дергая за веревочки). В общем, беседа была очень оживленная и не лишенная прелести. Одета она была в зеленую вязаную кофту, поверх которой накинуто черное с золотом (скромное) кимоно. В комнате у нее не холодно, но занавесок на окнах нет.

Дома меня ожидала своего рода оплеуха. В мое отсутствие был А.М.Бродский и оставил именной экземпляр своей книги о Художественном театре. Что там пишут обо мне, я не поглядел, но помещение моего портрета и Добужинского на одной странице с Ванечкой Гремиславским и с Симовым я не могу принять [иначе] как тяжелое оскорбление. Кто или что в этом виноват? Немирович ли, желающий уничтожить память об огромной моей работе и о том значении, которое они сами мне придавали в театре, или это глупость Бродского? Но как же связать последнее с теми неустанными заверениями, которые он мне отвешивает? Нет, скорее надо отнести… как инцидент с моими декорациями к «Трактирщице» в Париже, как то, что они, приняв меня на словах, не означили в ведомостях официально. Не заслужил и Добужинский этого соседства с двумя ремесленниками, из коих один еще просто бездарный дилетант. Вот тебе и «художественники»! А какие слова говорились о новой эре, начавшейся с нашего привлечения, как взывали помочь и спасти. Но когда действительно мы им помогли и спасли их от этого маразма, то они поспешили закипеть завистью к нашему успеху и всячески от нас избавиться! Не по плечу оказалось наше искусство и такому славному учреждению!

Вечером новая оплеуха. Вчера Лаврентьев не мог выяснить вопроса о моем участии из-за присутствия А.Толстого, и мы сговорились, что я буду сегодня у Лаврентьева, и не раскаиваюсь, что был, ибо получил настоящее удовольствие от игры Монахова и всех прочих в «Слуге…» (зал умирал со смеху, ах, какая божественная пьеса!), а как сейчас нужны именно такие вещи! Но, увы, большевики, как всякие выскочки, смеха боятся, боятся уронить свои достоинства, как бы еще их за смех не осмеяли! Однако для разговоров о моем сотрудничестве Лаврентьев и на сей раз не нашел времени, показав себя циркулярным и бесцеремонным. Он успел что-то промямлить неодобрительное про Анненкова, уехавшего в Москву, не дав нужных распоряжений для продолжения работы над проектом «конструкции» в «Бунте машин».