Дневник. 1929-1969. Т. 2

Вечером я пошел с Иофаном гулять. Иофан овдовел, с ним нет его милой Фабрициевны; он моложав, студентоподобен, необыкновенно скромен, мил. Нас догнал Твардовский — в конце концов мы разбились на пары — Иоф. пошел с каким-то толстым глуповатым химиком, мы пошли с Твардовским. Тв. бодр, душевно приподнят, изумительно прост. Заговорили о романе Федина «Костер» — «Чистописание». «Внутри пусто, но форма хорошая. Видно, что не знает, кто в деревне бригадир, кто председатель — никогда в жизни с этим не сталкивался. Но очень старателен». Паустовский — мещанин, влюбленный в красивость. Его автобиография ложь. «Волк вбежал в палатку, я схватил винтовку и уложил его на месте». «В Переделкино умирание талантов: Леонов — бывший талант, Фед.— бывший талант, Тихонов, Всев. Иванов. И вот еще Соболев.— Как должно быть ему страшно проснуться ночью — и вспомнить, что он — Соболев». (Рассказал историю с m-me Соболевой — и раком). Очень ругает Серг. Михалкова. «Ведь уже седой, а такой мазурик...» Рад, что отстоял Дороша о деревне, «в печати еще не было отзывов, но писем приходит много». Поезжайте по России — во всех книжных киосках найдешь нераскупленным роман Леонова «Русский лес». А его — о Толстом: жульничество. Ни одной мысли — одни вензеля. А начальство не видит, что это пирог с нетом, и он продал эту чушь за 10000 р.— Она вышла брошюрой.— Ведь читать невозможно — смехота. И т. д., и т. д. Мы разошлись в 12 часов ночи, и я не заснул до утра.

3 сентября. Всю эту неделю я хвораю: темп. 37,4. Тоска величайшая. После горячего душа вышел на сквозняки коридорные.

С Твардовским неск. длинных разговоров. «Ненавижу я слово: творчество. Совестно говорить про себя: я живу в доме творчества. Мне дана «творческая командировка» и т. д. Я даже слово поэт не смею применить к себе. А теперь сплошь говорят: мы, трое поэтов. Как вычурно пишет Паустовский, а обыватель любит. А какой шарлатан Лев Никулин! Бедный Казакевич: не дается ему солдатская речь. Чуть начнут говорить солдаты — фальшь. В его рассказе идеально честный солдат приносит золотые часы вдове своего командира... Василий Тёркин пропил бы их, и был бы прав. Что за чудак Маршак. Он требует, чтобы его переводы печатались так: раньше крупными буквами — Маршак, потом перевод, а потом внизу мелким шрифтиком — Шекспир».

Подарил мне «За далью даль» — с доброжелательной надписью⁴.<…>

18 сент. Познакомился я с нашим израильским послом⁵. Он недавно приехал из Иерусалима. У одного из америк. богачей в Иерусалиме есть вилла; в молодости этот богач был (по линии бизнеса) связан с Сов. Союзом — поэтому он пригласил к себе нашего посла — и первое, что тот увидел, был

Мой Портрет работы Репина.

Вот куда он перекочевал из Америки. Итак, путь этого портрета: Куоккала, Рим, Москва, Нью-Йорк, Иерусалим. Интересно, куда метнет его дальше. Между тем Репин торжественно подарил его мне. <...>

21 февраля. <...> Вчера закончил работу над Сашей Черным (малая серия) и отправил в Л-д. Принимаюсь за работу над «Искусством перевода». Читаю свое «Высокое искусство» и вижу, какая это сумбурная многословная книжка.

Сегодня получил официальное приглашение в Оксфорд и письмо от С. А. Коновалова, дающее мне указания, какие лекции там читать и прочее.

По случаю годовщины со дня смерти М. Б. были Марина и Агата Андр. Охотина. Охотину я помню 20-летней девицей, прыгавшей в Лутахенде через костер, а теперь ей 76 лет. Т. к. она сибирячка, зубы у нее до сих пор целы, но — хотя она кончила высшее учебное заведение — и прошла в более позднее время весь курс англ. языка (в школе Берлитца), она не помнит никаких наук, ни слова не понимает по-английски и вообще совершенно разинтеллигентилась — интересы у нее чисто бабьи (у кого сколько детей) и разговор кухарочный — но феноменально благородный, светлый человек. Одного из ее сыновей, челюскинца, расстреляли, оттого что он ездил на охоту с Попковым.

22 февраля. <...> Сейчас вспомнил, как мама оберегала мою детскую нравственность: лет семи я принес откуда-то песенку:

Ах какое наслажденье

Офицера быть женой.

Муж поедет на ученье,

А ко мне придет другой.

Мама сказала:

— Ты не так поешь. Нужно:

И жену возьмет с собой.

Сейчас уехала от меня Вера Федоровна Панова — первая вне всякого сравнения писательница Советского Союза — простая, без всякого чванства. Рассказывала о том, как в 1944 году везла троих детей и больную мать в Пермь из Полтавы и как за две бутылки самогону и мешок сухарей ее пустили в вагон, на который она имела полное право, т. к. у нее были билеты. Показала в лицах ту бабу-железнодорожницу, с к-рой она вела переговоры. Как баба и кондуктор пробовали самогон, хорош ли и т. д. Очень умна, необыкновенно деятельна, сейчас от меня поехала в Мосфильм, там по ее сценарию готовится кино-картина. За два года изготовила шесть сценариев.

Ярко талантлива и очень естественна в каждом движении — держит себя как самая обыкновенная женщина. <...>