Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

Она повела меня в мою комнату, с ласковым любопытством вглядываясь в то, во что превратилась знакомая ей еще по Аркашону маленькая девочка. Я подарила ей привезенные с собою духи. Пока отец наслаждается сиестой, мы с Марукой болтаем. Она экспансивная, естественная, женственная, настоящая японская жена. Мы приглашены Падеревским[119] на обед. Отец просит, чтобы мы принарядились. Делия, их подруга, находит смешным облачаться в наряды летом в отеле, где почти нет публики. Но отец настаивает, и мы подчиняемся.

Падеревский, казалось, стоит в луче прожектора: он был весь в белом, и блики света играли на его белоснежных волосах. Он склонился к нашим рукам истинно по-королевски. Обаяние. Благородное лицо. Добрые голубые глаза, в которых сквозили знания и ум. Его сопровождали доктор и секретарь; они были облачены в обычные для Ривьеры летние рубашки, и им очень не понравилось явление моего отца при всех регалиях, затянутого во фрак. В этом был он весь. Когда бедняком, обремененным семейством, он впервые приехал в Париж, то явился играть перед д'Энди тоже в парадной форме. Д'Энди, нечесаный, как большинство пианистов в домашней обстановке, одетый кое-как, с неухоженными ногтями, не очень приветливо отнесся к гостю. Но похожий на витринный манекен молодой человек исполнил Баха так, что пораженный мэтр воскликнул: «Кто вас учил так играть?» «Я это взял из одной старинной рукописи и моей собственной логики», — ответил мой отец.

И вот теперь он беседовал с Падеревским, очаровывая его своим тактом, остроумием, эрудицией. Падеревский подпадал под чары моего отца, ведь он и сам был человеком безмерного романтического обаяния. Это было замечательное общение. Падеревский выглядел как человек из легенды, похож на свои фотографии, где он изображен то склоняющимся над роялем, то со вскинутой головой и свободно текущими по плечам волосами. Изысканность, романтичность, яркая индивидуальность — все это лучилось в его белых волосах, чистой розовой коже, длинных пальцах.

У него была потрясающая память на детали. Рассказывая о городах, где ему довелось концертировать, он всякий раз не забывал назвать точную численность городского населения. Он говорил о моем отце: «Он — l'homme complete[120]. А ему сказал: «Анаис — самое удавшееся вам произведение». В нем были величавость, достоинство, мудрость.

Я так подробно описываю Падеревского, потому что он — вымирающая раса. В конце обеда он обнял отца, как бы благословляя его, поблагодарил за красные розы — отец распорядился разбросать их по столу. Провожая меня к маленькому, похожему на клетку лифту, он тепло улыбнулся и произнес: «Ваша красота совсем из других времен».

На следующий день мы собираем вещи. Отец делает отметки на дорожной карте. В Париж мы отправляемся одни. Делия присматривается ко мне. У нее сияющие блестящие глаза маленькой девочки на лице пятидесятилетней женщины. Марука снабжает меня инструкциями, как надо заботиться о моем отце. «После обеда — обязательно сиеста, он должен отдыхать».

Автомобиль подан. Обедаем в Канне. Жара. Мухи. Ночуем в Арле. Под окнами нашими шумная ярмарка, и я слышу, как поют «Хабанеру». Ванна наполняется так медленно, что я начинаю заниматься другими делами и совсем забываю о ней, когда отец стучится в дверь и зовет завтракать. Сидя в столовой, я смотрю, как по кафельным ступеням течет переполнившая ванну вода, и это напоминает мне фонтаны Версаля.

Отец в стиле «герр профессор» дает мне еще один урок: «Когда путешествуешь, ты должна отказаться от всех своих запросов. Принимай все с улыбкой. Брось все свои привычки». Он так и не заметил, что у меня нет привычек! А он улыбается, он все принимает и все терпит, кроме грязи. Когда ее слишком много, он приходит в ярость. Так он написал в «Livre d'or»[121] одного отеля вслед за многими весьма уважительными записями: «Это место полно дерьма».

За обедом разговаривает в основном он. Он убеждает меня жить для себя, отказаться от паразитов, от богемы, от неудачников. «Поверь мне, я был такой же, как ты. Но человек сам виноват в своих неудачах. Не внешняя сила, а какой-то внутренний дефект — вот причина его несчастий. Я понимаю, тебе кажется, что ты поступаешь справедливо. Но эти людишки выжмут тебя досуха, измотают, заберут себе твои силы, будут кормиться твоими идеями. Не было, наверное, человека более сострадательного, чем я, но сегодня я скажу тебе: «Не мешай слабым погибать, даже самоубийству не мешай. Ты уже исследовала много мрачных слоев, для женщины весьма опасных».

Он не уточнил, какие слои имеет в виду, он рассуждал вообще.

«Я не стал говорить тебе вначале, но меня страшно беспокоили твоя жизнь и твои друзья. Каких опасностей ты едва избежала!»

Мы расположились на балконе, отец принимал солнечную ванну, а я залюбовалась его ногами. Маленькие, изящные, совсем женские ступни. Такими бы не по земле ступать, а по облакам.