Дневник 1939-1945

К сожалению, я подумал, что это причинит значительные моральные и материальные затруднения моему брату и немногим друзьям, которые очень долгое время пребывали бы в состоянии неопределенности, даже если бы я, уходя из жизни, оставил письмо, в котором объявил бы о своем решении.

В тот последний день я не знал, чем заняться. Все, за что я брался, выпадало у меня из рук. Мне все казалось тщетным и уже как бы исчезнувшим. Это чувство "а-чего-ради", как естественное следствие моего решения, в последние месяцы постепенно захватывало меня все больше, а две или три последние недели стало исключительно сильным и всеобъемлющим. Все заботы и дела отпадали одно за другим, но в тот последний день чувство это до предела обострилось, и мне казалось, будто оно, подобно иголке, восхитительно покалывает мне сердце.1

Мне не нужно было встречаться ни с кем из друзей. Правда, у меня было их очень мало, и события рассеяли их; что же до других, я с недавних пор досыта наелся их равнодушия, того равнодушия, которое прорывается сквозь самые заботливые и сочувственные слова и которое так хорошо улавливают дети, старики, тяжелобольные, претерпевшие большое несчастье, а также все, кто еще или уже близки к окончательному и неизбежному пределу. Так же обстояло и с женщинами; я боялся, что их слишком легко убаюкает моя ложь либо они опять начнут робко перебирать четки общих мест насчет полезности моей жизни. Высшее общественное понятие, похоже, присвоенное женщинами; ведь по сути дела общество существует только благодаря им и для них; их трудами оно без конца обновляется, они его созидательницы, королевы и яростные хранительницы; не будь их, мужчины, эти попавшие в ловушку ангелы, давно бы уже вознеслись на небеса.

По счастью, несмотря на то что я уже давно готовился к уходу, мне нужно было завершить кое-какие мелкие дела в доме, и это заняло у меня все утро. А после полудня я, честное слово, пошел прогуляться. Я - большой любитель публичных домов, но неожиданно у меня не возникло ни малейшего желания заглянуть туда. Любовь совершенно ничего не значила для меня, совершенно ничего. Ни любовь, ни вино, вот только табак оставался необходимой приправой жизни, но, слава Богу, у меня он был.

Мне не захотелось сразу же отправляться в мое излюбленное место, я решил в последний раз окунуться в омерзительную людскую толпу. Я пошел по бульварам.

Я смотрел на снующих мимо людей, но не обычным успокоенным взглядом, а так, как смотрит путешественник, покидающий город и всем приписывающий неуравновешенность и непрочность, что существует в нем. Мне казалось, будто люди куда-то бегут в растерянности, хотя и понимал, что переношу на них свое душевное состояние. Правда, прошло еще не слишком много дней с тех пор, как кончилась оккупация, так что мое восприятие могло быть вполне соответствующим действительности.

А потом я отправился в Тюильри, он находится недалеко от моего дома, и в последние годы я подолгу там просиживал. Народу там всегда было немного, и я мог проводить долгие часы в размышлениях и за чтением. К тому же я всегда с удовольствием любовался перспективой, что открывается в центральной аллее.

С 1939 г. я носил в себе глубокое ощущение, что все дряхлеет. Я с философской пристальностью вглядывался в каждую вещь, точно она вот-вот исчезнет, либо так, словно собирался описать ее. Но что значит даже обостреннейшая философская мысль в сравнении со взглядом приговоренного к смерти, который выкуривает свои последние сигареты, зная, что этот взгляд поистине последний?

В этот момент во мне начал возникать широко распространенный феномен: понимаешь, что наконец настал серьезный, решающий миг, и в то же время разочарован пустотой, которую чувствуешь в сердце. Мысли и чувства куда-то уходят. Так бывает во все важные мгновения жизни; я был разочарован первым причастием, молитвой, первым сексуальным контактом с женщиной, первой атакой буквально через пятнадцать минут после ее начала (но ею как раз в наименьшей степени), тем, что однажды наконец смог написать что-то действительно стоящее, самыми прекрасными пейзажами на свете. Но тут я себя останавливаю, поскольку я утрирую: я ведь прекрасно помню тот день, когда молился за своего заболевшего брата - мне было двенадцать лет, - но ведь была не только молитва о помощи, была атака в Шарльруа, первая моя любовь (но не первый сексуальный контакт), некоторые книги, Парфенон. Одним словом, возникало все больше и больше стойких и неоспоримых впечатлений. Наконец, я храню несомненное и полное воспо-минанание обо всей своей жизни. И это заставило меня поверить, что вечность вмещается в мгновение...