Дневник 1939-1945

И мне стало страшно. Как мне стало страшно, не знаю. Но вот на следующий день - в первом бою - страха я совершенно не испытывал. Несомненно я еще не созрел для одиночества, хотя так часто погружался в него. То высочайшее одиночество самоубийства для меня еще было чересчур; я предпочитал смерть скопом, предпочитал рухнуть в смерть вместе с полной повозкой своих товарищей, которых еще миг назад я так ненавидел, так презирал.

Я не испытываю презрения к тому, чем я был в тот момент. Мне нравится этот славный простофиля, который предпочитает свою маленькую лужу огромной коллективной трясине и среди сотен миллионов пуль, что вот-вот засвистят, завизжат вокруг него, надеется выбрать, точно перстенек в футляре, одну-единственную. Вот так агонизировал индивидуализм за три года до Октябрьской революции.

Потом желание покончить с собой возникало у меня не один раз. Я не могу припомнить все случаи. И все-таки это не стало наваждением, постоянным позывом, как в последние годы. Позыв этот возникал настолько часто, что мало-помалу стал как бы песенкой, которую я напевал чуть слышно, баюкая ею мою все более стареющую, изнуренную душу - все более оживающую в своем средоточии, но безмерно уставшую от повторяемости обыденности.

Наиболее обостренно это желание проявилось во время одной любовной истории. Само собой, о ней я поведал в одном из своих романов, и у меня нет никакого желания опять возвращаться к ней. Тем паче, что теперь меня совершенно не интересуют любовные истории, ни свои, ни чужие. В двух словах, дело обстояло так: меня бросила женщина. Такое случилось со мной впервые. Хотя в глубине моего сердца нечто уже отторгалось от нее, нечто, что не было во мне мною, что точило меня изнутри.

Из того банального происшествия я сохранил один штрих, сыгравший важнейшую роль в моей судьбе - утонченное предвосхищение небытия, которое, как мне тогда казалось, я обрел. Произошло это в гостиничном номере в Лионе, самом негостеприимном городе Франции. И по ме-

тоде, хорошо известной людям: я излечивался от земного, сотворяя для себя небо, которое я называл небытием. Как только я почувствовал, что окончательно укрепился в своем решении, душевное страдание стало убывать с каждой минутой. Мысль о самоубийстве пришла ко мне, я ее внедрил в себя, чтобы излечиться, исцелиться оттого, что ее породило. И когда страдание в достаточной мере ослабилось, мысль о самоубийстве испарилась. Ничего особенно хитрого. Что, впрочем, не помешало мне через некоторое время снова начать страдать из-за той же самой женщины Но теперь уже отсутствовал эффект внезапности, я безропотно переносил страдания.

Я уже говорил, насколько идея небытия казалась мне лживой. Во всяком случае так было со мной. Я отлично помню, что в Лионе в этом небытии, которым я убаюкивал свою боль, была некая конкретность, сладостность, была ласковость, нега. То было "Я" во мне.

Еще раза два или три я хотел покончить с жизнью из-за каких-то совершенно ничтожных унижений. От повторений мысль о самоубийстве постепенно притуплялась, становилась чем-то банальным. Ничего хорошего нет в том, что свыкаешься со своими чувствами; они растворяются в грязноватом всеохватном потоке нашего существа, становятся совершенной пошлостью.

А во время самой неистовой страсти, которую я познал позже, я тоже думал о смерти. Нет, меня не бросили, если не считать того, что меня бросали каждый вечер. Эти каждодневные уходы замужней женщины, возвращавшейся к своему мужу, повергали меня в неистовство, в отчаяние. И притом во мне всегда жила потребность бежать, бежать от того, чего больше всего желаешь, оказаться одному. Когда та, первая жещина бросила меня, я чувствовал, как сквозь непереносимое страдание проклевываются иголочки радости: я освободился, я свободен. В период второй страсти я еще сильней, чем в период первой, стремился к освобождению: мне было сорок пять, а не двадцать пять. И шел я к этой страсти против своей воли, хотя потом и предался ей всем сердцем.

Но я возвращаюсь к сути дела.

В течение двух последних лет оккупации я жил во власти все более и более пленительных чар. Давно уже я отделил от толпы себя и всех тех, кто думает в лад с толпой.

И испытывал от этого душевное удовлетворение. Оно воздействовало на такие глубинные внутренние сферы, что не могло мало-помалу не обернуться отрешенностью от всего, чем питается удовлетворенность собой, так как у человека, который постоянно находится в пути от себя к "Я", то, что питает, подвергается очищению. Теперь я знал, что мне грозит опасность, что я осужден этой толпой (этим словом я определяю большую часть того, что принято называть элитой), которая инстинктивно жаждет покарать меня за мой давний мятеж. Мое добровольное одиночество стало преступлением, ставящим меня вне закона. Так исполнилось совершенно неожиданным образом - и даже сверх меры, что меня безумно порадовало, поскольку я всегда любил чрезмерность, - мое тайное желание все отринуть и со всем порвать.