Дневник 1939-1945

Положить конец толкало меня не только то, что было во мне - возраст, болезнь, усталость, мой давнишний подсчет предела жизни, но и то, что было в окружающем меня обществе. Тут сошлось все. Я с затаенным сладострастием отмечал симптомы грядущего поворота событий; мне казалось, будто я перекладываю карты пасьянса и наблюдаю, как появляется гибельная комбинация.

Я изощренно играл с судьбой. Я мог бы вовремя уйти в сторону, перестать писать, проявлять себя, тем более что уже давно моя прозорливость позволила мне увидеть глупости и ошибки гитлеризма, и потому мой отход от европейского дела, которое так неудачно защищают, был бы вполне обоснованным. Поступить так было бы даже моим политическим долгом, но я не хотел этого делать. Я старался не вкладывать в свои слова и статьи все то презрение, какое питал к Гитлеру, толкавшему Европу к гибели точно так же, как и его враги. В своем поведении я удерживался от проявлений презрительного безразличия, которое мало-мальски мыслящий человек принужден испытывать, если не сердцем, то умом, к своим друзьям, что, скорей, приравнивает их к врагам.

Я мог покинуть Францию, и я уехал, но вернулся. Я был в Женеве; швейцарцы хорошо приняли меня, у меня было надежное убежище, достаточно денег, чтобы прожить там года два-три, однако осенью 1943 г. я решил возвратиться и следовательно - принять смерть, когда настанет время.

Я хотел дождаться последнего момента и дождался его. Я был полностью уверен в себе, у меня никогда не было ни секунды сомнения или нерешительности. Эта уверенность стала непрестанным источником радости, то было проявление безукоризненной веры. Душа моя была в поразительном ладу с собой. Означало ли это, что мое "я" почти перешло в "Я"?

Кончая с собой, я ничуть не думал, будто тем самым вступаю в противоречие с идеей, которая, как я чувствовал, всегда жила во мне, с идеей бессмертия. Напротив, именно потому что я верил в бессмертие, я так устремлялся к смерти. Я всегда считал: то, что именуют смертью, всего лишь порог, и за ним продолжается жизнь или то, что называется жизнью, нечто, являющееся ее сущностью.

Впрочем, я верил, что не может длиться то, что имеет начало: если душа длит свое существование, то потому лишь, что она никогда не прекращала существовать. С момента, достаточно запоздалого,1 когда я задумался над проблемами философии и религии, мне стала чужда христианская идея творения ex nihilo2 и мира, и души.

Также я не верил, будто вечное имеет нечто общее с сознанием. Разумеется, я с пренебрежением относился к вульгарной идее бессмертия индивидуальной души. И вовсе не думал, будто спасу или погублю эту индивидуальную душу, положив конец своей жизни. То духовное, бессмертное, неисчерпаемое, что я ощущал в себе, как раз не было индивидуальным. В мгновения пронзительной ясности у меня всегда возникало чувство: все значимое для меня, во мне, это именно то, что не является мной, то, что во мне участвует в чем-то отличном от меня и даже совершенно чуждом и противоположном мне. Мне казалось, что в тот день, когда я постиг индийское понятие "я" во мне, "я", противоположного "я", мне наконец удалось хоть немножко понять приключение бытия, ухватить наконец то, что я давно уже предощущал как собственную внутреннюю истину.

Надо ли говорить и о том, что я не видел никакой разницы между добром и злом и всегда1 был всецело убежден, что если вырываешься из человеческого общества, где идея добра и зла совершенно необходима и обретает вещественность, о подобных проблемах не может быть и речи? Впрочем, идея эта исключалась моей верой в уничтожение "я".

В последние секунды перед концом я сказал себе, что предощущение исчезновения "я", которое я когда-то изведал - и которое изведывают и другие люди, - таилось в идее небытия. Но исчезновение сознания, то есть жизни "я", вовсе не является небытием. Разве человек исчезает, уничтожается, когда спит?

Раньше мне случалось испытывать страх (вероятно, тот же самый страх, какой познал Ницше, когда поверил, будто первым открыл идею вечного возвращения, идею вечного полдня), когда я слишком прямо двигался к ощущению непрерывности жизни, к тому, что рождение вовсе не было началом, а смерть не будет концом. Я чувствовал тогда усталость, беспредельный страх. И, разумеется, многие люди терпят жизнь, потому что в своем желании покоя верят в небытие, потому что убеждены в наступлении небытия - без сомнения, даже тогда, когда нехотя разделяют самые банальные положения философии и религии относительно бессмертия.

Из этого жуткого чувства бесконечности жизни исходят буддисты, чтобы предложить свою концепцию спасения как искоренения жизни, но не человеческой, а вечной, представляющей собой неопределенный цикл земных существований. Буддисты рассчитывают уничтожить "вечную жизнь", так как она является увековечиванием индивидуальной жизни.