Дневник 1939-1945

Наверняка одновременно итальянцы ударят по Салоникам, чтобы закрыть Средиземное море от русских, а Черное - от союзников. Очень может быть, что Муссолини, поставив эту операцию на первое место, не станет особенно торопиться на западном, фронте, а мы, вне себя от радости, что на нас не больно наседают, предоставим ему свободу действия на Балканах? К тому же, как можно помешать ему ударить по Салоникам? Доберутся ли туда вовремя турки, не имея ни авиации, ни артиллерии, ни боезапасов? В этом случае Гитлер подождет с нападением на Швейцарию.

В то же время вступят в войну Япония и Америка. А Россия? Она попытается занять позиции на Балканах, упреждая будущие операции против нее со стороны победившего Запад Гитлера. Можно ли от нее ждать большего? Все будет зависеть от нас и нашего сопротивления. Впрочем, стоит России ввязаться в долгую кампанию - сразу на пороге революция и хаос.

С трудом могу себе представить, что Голландия будет сопротивляться больше сорока восьми часов.

д Бельгия? Мы опоздаем в Голландии. Английская помощь морем не пройдет, как и Норвегии.

Белу приехала из Нанси, где была с миссией Красного Креста, там она попала под бомбардировку, и что-то изменилось в ее взгляде красивой медсестры.

Недоверчиво наблюдаю, как улетучивается моя мечта отправиться на военную службу. Передовая закрыта для меня из-за ранения в руку, больного сердца, а главное - расширения вен и ишиаса (как ни крути, а постарел я рано). Остается красоваться в форме в тылу.

Меня выводят из себя взгляды консьержек и других любителей посудачить. К тому же я ощущаю, что меня ничего не связывает с молодежью. Но главное - меня одолела скука. Больше не могу работать, ничего не хочу знать, ничего не хочу предпринимать. А ведь я переживаю настоящие политические события. Но из-за этого личный дневник становится таким же бессодержательным, как все другие дневники.

Откровеннее ли он, чем другие? Он уже не полон.

Я не в силах додумать до конца эту мысль, не в силах желать победы тоталитарным режимам, которые тем не менее представляют на будущее куда более органичный и действенный европейский союз, нежели нынешняя Лига Наций, на него мы можем рассчитывать в случае нашей победы. Не в силах избавиться от своих инстинктов француза. Привычка - это вторая натура, а вторая натура - это инстинкт.

Что, среди прочего, и удержало меня несколько лет назад от принятия коммунизма: умом я понимаю настоящую необходимость интернационализма, но на Деле всем естеством своим остаюсь в эпохе наций, отчизн.

Зачем же стыдиться этой раздвоенности? Это разд-военностъ художника, который все воспринимает в контрасте, конфликте, драме, вот почему ему следова-Ло бы хранить молчание за рамками собственно творчества - даже если это молчание будет оплачено действиями в соответствии со связывающими его с про-стонародьем и заурядностью побуждениями.

Я не могу не замечать современных доводов в пользу тоталитаризма перед лицом национальных или ста-рых имперских интересов Франции и Англии; в точности так же я ощущаю "за" и "против" в психологии повседневной жизни индивида.

Микеланджело на крепостных стенах Флоренции. Ну, этот был слишком чувствительным, слишком импульсивным, чтобы понять имперские интересы и неминуемый конец Италии.

Может ли меня интересовать судьба Бельгии или Голландии? Отжившие формы и мерки... Я слишком хорошо понимаю, что все это измельчало и существовало в современности не иначе, как пользуясь какой-то отсрочкой.

Швейцария, Фландрия, Голландия, Швеция и т. п. - все это умерло еще в XVII веке.

И ведь мы знаем, что Франции и Англии никогда не возродиться, по крайней мере в государственных формах XIX века. И что же?

Как я хотел бы связать все свои надежды с объединенной Европой, за которую борются Англия и Франция; но я вижу, что венчающие эту борьбу политические доктрины уже отжили свое: монархический и капиталистический либерализм, радикальный и масонский демократизм, социализм II Интернационала, католицизм и протестантство - и никаких общих порывов. Есть ли надежда, что из Лондона и Парижа в этой борьбе подует ветром мужественной силы, который начисто сметет старые отчизны, идеологии, государственные институты, старый рационализм и старый сентиментализм, которые словно близнецы-братья. Сомневаюсь, вот где я натыкаюсь на сомнение.

С другой стороны, чего можно ждать от Москвы? Если я и ждал чего-нибудь с этой стороны, то лишь в отчаянии (см. "Женщина в окне"), сплошное, чистое разрушение. Теперь я не вижу там ничего, кроме обдомков Запада и немощи русского народа. В Москве, как и в Вашингтоне, бросается в глаза слабость западного рационализма, отсеченного от своих корней в средние века.

Рим? Но от Рима нечего ждать, кроме отречения.

Берлин? Или, скорее, Берхтесгарден? Я не строю на этот счет никаких иллюзий, я прекрасно понимаю, что учрежденный победившей Германией синкретизм не будет стоить даже синкретизма Августа, который пришел на смену синкретизму Александра.