Дневник 1956 года

— Я так устала, к тому же подхватила простуду. Собираюсь лечь спать.

— Кошмары прекратились? — спрашиваю я, имея в виду те три кошмара, о которых она мне рассказывала.

— Если я представлю вас рядом со мной, мне перестанут сниться кошмары. Хотите, чтобы я воображала, будто вы рядом?

Я ответила ей «да», как ответила бы больному ребенку. Но когда она спросила меня: «Это и вправду невозможно?», я ответила: «Разумеется, нет».

Джим знал, что я испытывала угрызения совести, отказываясь провести вечер с Бетти, поэтому, пытаясь развлечься, мы решили поиграть. В таких случаях я люблю надевать черные колготки, полосатый бурнус, а волосы распускать по спине. Мы начали вечер с пародии на претензии Бетти. Я взяла огромный будильник, которым пользуюсь, когда варю яйца всмятку и, прижав его к сердцу, вышла навстречу Джиму: «Вы опоздали на одну минуту! Когда стрелка остановится на нуле, и будильник зазвенит, вы должны будете сказать, что любите меня».

Он повиновался.

А я ему ответила: «Какое прекрасное, неожиданное объяснение в любви!» Но мы оставили игру, поскольку она напомнила нам о тех случаях, когда мы принимали часы слишком всерьез. Мы неторопливо отправились в Риенци. В этой богемной толпе я чувствую себя в своей тарелке. Много лет назад я решила, что если и носить спортивный костюм, то он должен быть лыжным, потому что в нем есть определенный шарм, а теперь у молодежи это в моде. Я не знаю, что они читают, но разделяю их страсть к джазу. Я знаю, что они находят в Беккете глубину, в которой я не уверена. Он отошел от поверхностного, но ради того, чтобы углубиться в мир призраков и смерти; антиподы сознания должны быть исследованы, и в бреднях Беккета больше жизни, чем в некоторых романах для домохозяек, нашей привычной участи.

Джим его не читает.

Кое-кто воображает, будто это путешествие в себя эгоцентрично и эгоистично, но я позволю себе заметить, что каждый раз, когда я проясняю что-то насчет себя, это немедленно отражается на моем окружении, как если бы речь шла о неком психическом освобождении, которое, в свою очередь, влияет на конфликты других. Перемены в моем расположении духа оказывают воздействие на коммерсантов, кондукторов автобусов, служащих, домохозяек, телеграфистов, а не только на мое окружение. Это похоже на распространение какого-то потока позитивной энергии. Это более мощно, чем самоотверженность так называемых альтруистов, ибо самопожертвование неизбежно влечет внутреннее опустошение, и все золотые вибрации гаснут.

Осень 1956

Есть разница между старением мужчины и старением женщины, которая, я надеюсь, однажды исчезнет. Мы допускаем то, что стареет мужчина. Он может стареть благородно, как доисторическая статуя, он может стареть как бронзовая статуя, покрываясь патиной, приобретая характер, качество. Женщине старение не прощается. Мы требуем, чтобы ее красота никогда не увядала. Пленительные женщины, которых я знала, и которые были так прекрасны, не потому ли они не могут стареть достойно, что на них косо смотрят?

Благородно стареют женщины Италии и Мексики. Их культура это допускает. Они перестают носить платья, которые не гармонируют ни с их фигурой, ни с их лицом. Очарование голоса, смеха и живость остаются, но поскольку для нас женственность связана с шелком, атласом, кружевом, цветами, вуалью, то женщина не имеет права обладать красотой каменной скульптуры. С таким благородством старела Корнелия Руньон. Не было ни разрушения, ни распада, а только переход к камню и пергаменту, как будто она обретала свойства статуи. Если для женщины чуть-чуть и трагично увядать, это лишь потому, что мы делаем из этого трагедию. Цвет лица женщины должен соперничать с цветком, ее волосы должны оставаться по-прежнему густыми; старение не представляет собой красоты нового типа — религиозной, готической, классической. Женщина может показаться лишь неприличной, обреченной, покинутой посреди шелков, цветов, духов, креповых ночных сорочек и белого неглиже. Почему ей нельзя сгладить это соперничество длинными черными платьями, как это делают греческие или японские женщины? Именно соперничество со стороны элементов, которые ассоциируются для нас с женщиной, препятствуют переходу к другому роду красоты. Я испытала шок, когда увидела Каресс Кросби[39], одетую в свободное и шуршащее платье сочного красного цвета, на высоченных каблуках, но лицо ее при этом было как фреска, стертая временем. Пудра и помада не ложились на ее иссохшую кожу, и казалось, будто они готовы рассыпаться в прах. Грустным было, что личность Каресс не старела одновременно с телом: ее голос и смех были моложе, как и ее удивительный энтузиазм по поводу «Граждан мира».

Печально то, что женщина, которая стареет, подобна смятому атласу, увядшим цветам, в то время как для мужчины это скорее подобно архитектуре, как будто древнее поверье, предписывающее нам любить мужчину за его характер, а женщину за ее преходящую свежесть, все еще в силе.