Дневник

Прочитал напечатанный в «Севере» роман Ремарка «Возлюби ближнего своего»^[172]. Местами это инерционно по манере и почти «беллетристично», но все таки сильно и трогательно. И что ни говори, а Ремарк в серии своих романов создал огромную и яркую историческую фреску — трагическая Европа от Первой мировой войны до конца Второй. Никто другой этого не сделал. Да, кое где это беллетристическая скоропись, кое где утилизация собственных творческих находок уже теряющих свежесть первооткрытия, кое — где подражание Хемингуэю, кое — где чувствуется усталая рука писателя, — и все же огромно, впечатляюще и — просто-напросто — нет ничего подобного. Все большое в литературе создается только долгим, непрерывным и последовательным усилием, а не наскоками импровизационного порядка. Ремарк, кажется, прожил жизнь (после своей первой славы) гурмана и сибарита, на его лице есть отпечаток чего то роднящего его психологически с С. Моэмом и Вертинским — м. б. пресыщенность лакомки, — но это не помешало его писательской одержимости так полно выявить себя. Теперь из всех частей его «фрески» нам неизвестн[а] только одна — роман «Искра жизни» о немецких к[о]нцлагерях. Но там задет «еврейский вопрос» и у нас его не издадут, разве что только «Огоньку» придет в голову выпустить собрание сочинений Ремарка^[173]. Именно так появился у нас заключительный роман Фейхтвангера об Иосифе Флавии.

15 июня. Целый день до вечера переделываю либретто «Таинственного Иегудиила Хламиды». Если даже есть тень надежды на договор, надо все сделать для этого, ибо матерьяльно меня это спасет. Но сердце сосет тоска.

На днях в передовой «Правды» о литературе — странная фраза о том, что «советские литераторы пойдут с коммунизмом до конца». Какой «конец» имеет в виду автор передовой? Это звучит двусмысленно и даже зловеще. Но вернее всего, это просто бездумный словесный штамп. <…>

Читаю книжку рассказов Вас. Гроссмана^[174]. В нее вошли его отличные очерки об Армении, запрещенные несколько лет назад при печатании в «Неделе». То ли они сокращены, то ли просто забыли, какая там в них крамола?

Никуда не выходил кроме как к газетному киоску, даже автомат обходил стороной. Завтра еду на Ленфильм, займусь, наконец, делами Н. Я. и цитера…

Все еще прохладно, но полусолнечно.

17 июня. <…> Письма к Н. Я, Х. Локшиной и М. Н. Соколовой по дачным делам. Здесь в доме на днях открылась почта: это очень удобно.

Не звоню в условленное время Н. Возникло какое-то сопротивление внутреннее, от чего, впрочем, тоска стала не меньшей. <…>

Плохо спится из-за начавшихся белых ночей.

Пишутся стихи. Написал нынче 3 и одно неплохое о сараях — так сказать — юбилейное.

18 июня. Письмо от Д. Я. Дара из Комарова. В. Ф. больна, лежит там. Плюс к стенокардии — спазмы сосудов головного мозга. Это ее очень пугает: больше всего на свете она боится паралича и невозможности работать. [в след. записи, 20 июня, АКГ сочувствует ему (после телеграммы), т. к. у его жены, Веры Пановой, что-то вроде удара: «Бедная Паниха»]

А про себя он пишет: Настроение у меня, как и у вас отвратительное. Причина мне ясна: отвращение. К съезду и последующим за ним событиям. Именно, отвращение. Не злоба, не протест, а нечто брезгливо-тошнотворно мерзкое. Будто ноги в дерьме. И не очистить. Как ни три — пахнет. Пахнет от каждого номера газеты, а я без газет не могу. Прочитав газеты, сразу же выношу их из комнаты и открываю окно — не помогает. Запах дерьма преследует днем и ночью. <…>

В «Извест.» любопытная статья Смоктуновского, где он утверждает, что Каренин — прекрасный человек. <…>

20 июня. В газетах речь Косыгина в ООН.

Утром у киоска газетного (тут же бочка с квасом) откровенные антисемитские разговоры, вроде тех, что слышал в буфете поезда, когда ехал сюда. Это влияние истории с Израилем на наши широкие массы.

22 июня. <…> В десятом часу утра сел за машинку и встал в семь часов вечера. Почти не разгибаясь писал подряд <…> и написал, кажется, недурно. Всего страниц 15–17 за рабочий день — это похоже на былые темпы.

Тепло. Дождик. Лучшая погода для работы.

23 июня. <…> Письмо от Левы. Он пишет, что Солженицын действительно присутствовал на секретарьяте, [видимо, ССП] что он убедительно ответил, что не по его вине, а по их письмо стало мировой сенсацией и что будто бы с ним согласились. Настроение у него хорошее. Будто бы по инициативе Ильина (секретаря московской организации ССП, бывшего генерала КГБ)^[175] на парткоме обсуждалось[,] какие репрессии применить к авторам письма «82-х», но что секретарь парткома Сутырин сказал, что он сам подписал бы письмо, если бы знал о нем, что в нем все разумно^[176].

25 июня. <…> Эмма играла днем «Идиота», ее провожала толпа девочек, снимали американские репортеры: она приехала с розами в руках. На театр Шаламов прислал книжку «Дорога и судьба» с надписью. И опять под вечер попытка объяснений: вернее — провокация на уверенья, которых было слишком много и на которые нет уже ни сил, ни охоты. <…>