Дневник

21 мая. Моя дурь (решаюсь это так назвать) идет по нарастающей. Правда, так бывало и… проходило, но должен признаться, подобной остроты и внутренней напряженности не помню уже давно: с момента зенита отношений с Эммой…

Сейчас у меня связаны руки многим и это мешает делать глупости и те безумства, на которые я раньше всегда шел и побеждал. <…>

22 мая [при уборке на чердаке своей дачи, в Загорянке] …открыл левин [его брата, Льва Гладкова^[139]] чемоданчик и зачитался его и мамиными письмами периода после моего ареста и перед его смертельной болезнью и во время нее. Мама мне мало рассказывала об этом и только в общих чертах: слишком мучительны были воспоминания. И читать было тоже мучительно, но грех беречь себя и я счел обязанным все прочитать. Господи, какая мера горя, незаслуженного, непоправимого. И это только две судьбы — две из миллионов! И еще находятся люди, рассуждающие о прощении Сталину во имя некоей исторической объективности.

Не потому ли меня так и тянет к Шаламову, что он какая-то вариация (наисчастливейшая) судьбы Левы. У них есть общее, но Ш. огнеупорнее, или просто везучее. <…>

Сегодня открылся съезд писателей. Слышал по радио репортаж: что-то под Горького басил Федин и ему аплодировали статисты-делегаты (наверно нацмены). <…>

23 мая <…> Был в городе. У Трифонова. Потом на Аэропортовской. Письмо в поддержание гласного обсуждения заявления Солженицына. Уже 40 подписей: Паустовский, Каверин, Аксенов, Бакланов, Солоухин и др. Отказались подписать Шагинян и Яшин и еще кое-кто. Я не вижу в этом прока и подписал пожалуй из малодушного нежелания ссориться с обществом. Встреча с Таней Литвиновой^[140], которую не видел 30 с лишним лет. Мы еле узнали друг друга. <…>

Нет чувства, что совершил хорошее, подписав, а скорей какая-то неловкость, будто сделал что-то напоказ. <…>

24 мая <…> … выброшен этюд Гулыги о Кафке из «Прометея»^[141] <…>

25 мая <…> Письмо от Анны Арбузовой^[142] о том, что Т.^[143] в больнице, а девочка у родных Т. Письмо на этот раз вежливое.

Лева Тоом^[144] подошел ко мне в ЦДЛ и сказал, что прочитал моего «Пастернака», которого давал ему Беленков?!^[145] Как я уговорил Трифонова и Ваншенкина подписать письмо. Уже собрано около 70 подписей, главным образом людей порядочных разных рангов и калибров. Отказались подписать некоторые: Кассиль, Лакшин, Старцев, несмотря на вегетерьянский текст. Сегодня утром письмо должно быть передано Тендряковым в президиум съезда. <…>

Вокруг этого суетились Ф.Искандер, Боря^[146], Сарнов^[147] Лева^[148], Инна Борисова, А. Берзер, Т. Литвинова и еще какой-то Юра, близкий друг Солженицына^[149]. А вокруг них другие. Что ни говори — это лучшая часть московской писательской организации, и ее вдруг вспыхнувшая в этом деле энергия — прообраз того, чем могла бы быть не регламентируемая бюрократией литераторская общественность.

На съезде, как говорят, пустой зал и оживление в кулуарах и у киосков. <…> Все в кулуарах говорят о письме Солженицына. <…>

Из письма конечно толку не будет, но оно важно как свидетельство подлинных настроений писателей.

Солженицына наверху ненавидят и уже только поэтому оно вызовет гнев. <…>

26 мая <…> Сегодня утром Тендряков передал письмо (собравшее уже около 80 подписей: последним подписал Слуцкий) в президиум. Отказались подписать кроме Шагинян и М. Галлай, еще Алигер, Л. Зорин, А. Штейн, М. Бременер и другие, но немногие.

27 мая. <…> Утром у Н. П. Смирнова, затем у Левы. Туда звонит разыскивающий меня Женя Пастернак^[150], еще до моего прихода. Звоню ему. Он очень просит повидаться с ним и мы уславливаемся, что я заеду к нему к пяти часам.

У Левы еще Войнович и Искандер. Войновича вижу в первый раз.

В ЦДЛ обедаю дежурными блюдами. Это обходится около рубля, обычно. <…>

Потом еду к Жене Пастернаку на Большую Дорогомиловскую. Он встречает меня хорошо, хвалит мои воспоминания. По его словам, «отец» там наиболее похож на себя и делает два небольших замечания. У него милая беременная (кажется, уже третьим ребенком) жена Аленушка, тоже знаток Пастернака, помогающая в комментировании и издательских делах^[151]. Архив Б. Л. огромен. <…>

Вопрос с собранием «пошел по инстанциям». Женя рассказывает, что из обильнейшей переписки Б. Л. можно выделить 4–5, как он выразился, «романов в письмах»: семейные, с Цветаевой (Аля Цв[етаева]^[152] почему то возражает против их публикации), с З. Н.^[153], с двоюродной сестрой из Лен-да^[154] (пропали). Письма Цветаевой пропали, но часть их ранее была скопирована (без спроса) Крученых^[155] и так уцелела. Женя думает, что девушка, потерявшая письма, м. б. отдала их «в органы» или у нее отняли их, и они там сохраняются. <…>

Он по манере говорить ужасно похож на Б. Л., просто удивительно, только голос выше и другой тембр. <…> Так это приятно слышать, что и сказать не могу. Сидел у них до ночи. Он говорит, что уже давно искал меня.