Дневник

Развал домашнего хозяйства. Катастрофическое безденежье. Отсутствие мерной и планомерной работы (и не моя вина в том, товарищи!). Отсутствие стимула и хлыста. Музейная замороженность. Нездоровье. Зубы. Сердце. Сны. Ничья рука не протянута навстречу.

Ничье сердце не откликается улыбкой.

Ни – че – го! Ни – ко – го?

А у меня дров нет, деточки!

А у меня хлеба нет, деточки!

А у меня жизнь отымают, деточки!

Можно бы написать поэму. Но адрес только один: секретариат Сталина – лично, черт возьми.

Встречаю Ахматову, часто: замороженная, снова важная – печатают! Переводит средне. Готовит сборник: средний[1073]. Гимн РСФСР безусловно хорош[1074]. И хорошо на музыку ложится.

А о Левушке – ни слова. «Не надо говорить, все по-старому…» – на углу Надеждинской, после водки, после ужина.

Бедный Левушка! Плохая у него мать! Да и матери не знал никогда, бродяга! Сначала у бабушки, потом у теток (от любимой к нелюбимым!). Потом – у матери, в передней ее любовника[1075]… Господи, он даже не поел досыта…

1953 [год]

3 августа 1953

Ахматова впервые читала «Хождение по мукам» летом 1953-го, в санатории. Беседы по этому поводу с Городецким, которого не видела многие годы. Не любит его[1076].

Елиз[авета] Киевна Расторгуева = Елизавета Юрьевна Караваева (жена Мити К[узьмина-Караваева]), урожденная Пиленко. Мать ее Нарышкина. Лиза носила ладанку (или медальон) с волосами Петра Первого.

От кого-то (?) понесла ребенка, родила его за границей. Девочка жила и училась во Франции. Потом была секретарем А. Жида, приезжала с ним к нам, у нас и умерла 22 лет от роду.

Лиза в эмиграции стала монахиней, была настоятельницей женского православного монастыря в Париже, потом перешла в католичество. Во время немецкой оккупации посещала заключенных французских патриотов, приговоренных к смертной казни. Одной француженке (juive[1077]) отдала в камере свой num'ero matricule[1078]. Та вышла на свободу. Лиза была повешена. L’Eglise veut la faire canoniser, `a ce qu’il para^it[1079].

Какой кощунственный пасквиль у Толстого!

Блок – еще больший пасквиль. Свое беспутство и связь с адвокатской женой (Н. В. Волкенштейн[1080]) Толстой подсовывает Блоку. Отношение Блока к женщинам: Дельмас и Валентина Щеголева хранили о нем самые высокие и нежные воспоминания.

(«Женщины вокруг него вились, как лианы»;

«Женщины стояли к нему в очереди и уже на лестнице снимали штаны»[1081].)

«Что он сделал из величайшего поэта ХХ века?»

Толстой от Москвы, а не от СПб., которого и не знал. Сидя в Париже, в 1919-м, писал о СПб., не чувствуя, не зная, путая, не имея даже карты города.

Так писал о Блоке:

– …а Блок в это время умирал от голода, таскал в свою даль гнилую картошку с Моховой. У него была распухшая аорта, это было смертельно для него.

– Блока кто-то мог знать в какие-то 19… годы, пока он еще был раскрыт и открыт. Г. Иванов, Городецкий. А потом он закрылся, запер сам себя на замок. Его больше никто не знал.

– Даша и Катя: ложные, выдуманные «тургеневские девушки», которых и при Тургеневе никогда не было.

– Изменила мужу, потому что у нее висела футуристическая Венера!

Я: – Футуризм асексуален – согласна[1082].

1958 год

21 марта

Мы все давным-давно расстреляны,
Нас всех давным-давно уж нет,
Но по уставу всем нам велено
Подписчиками быть газет.

Нам велено читать и кланяться

И кувыркаться и плясать,
И мы, как клоун и эстрадница,
Все научились выполнять.

Мы научились вереницею

Идти туда, идти сюда
И над постылыми гробницами
Рыдать от страха и стыда.

1963 год

Ночь на 21 июня 1963

Палач пришел.
Палач вошел…
А комната пуста.
Он – здесь и там,
Он – по углам,
В окне горит звезда.

Он – за ковры,

Он – под ковры,
А комната пуста.

1967 год

30 июля 1967

А я уже давно не знаю –
Кому мне верить, кому нет,
Ловлю лучи последних лет
У крайнего земного края.

И мил мне ласточек полет

И белых облаков кипенье,
Но радостям все меньше счет,
И начал таять тонкий лед
Над черною рекой забвенья.

1968 год

12 марта 1968

Когда я уйду, заприте дверь на ключ и на задвижку и не прислушивайтесь к шагам на лестнице.

Я больше не вернусь.

Когда я уйду, войдите в мою комнату, оглядитесь вокруг, соберите мои карандаши и бумаги, надушите руки моими духами и положите в печку мои старые ночные туфли.

Я больше не вернусь.