Дневник

Боже мой! Это был последний день июня! Какой ужас! Однако это время невероятно гадко мчится. По-моему – слишком быстро. Не успеешь оглянуться, а тут уж школа нагрянет со всеми ее атрибутами. Как не хо-чет-ся! Уух, не хочется! Впрочем, что я болтаю? И в гимназии весело. Все же девочки, учительницы, маленькие радости и скандалы, мой Сфинкс, молчаливый, хищный и холодный!!! Ой, ой, ой! вероятно, никогда не соберусь черкнуть «моим». А, право, иногда хочется. Но боюсь. Чего? Может быть, буду слишком откровенной. А пока это нельзя. Потом… кто знает!!! Настроение писать письма приходит поздно вечером, ночью… А тогда я бываю возбуждена и нервна до крайности и могу Бог знает что накатать! Ночью опасаюсь писать письма; а если и пишу, то крайне осторожно и осмотрительно, чтобы не сказать co's niewla'sciwego[153]! Но это невероятно трудно, так как ночь на меня волнующе действует, нервирует, возбуждает и дурманит, а при таком дьявольском настроении, да еще в руки себя взять, наблюдать за собой, контролировать свои действия, – это уж теорема, которую не в состоянии доказать никто!

Сегодня холодно, неопределенно-серо, противно!!! То дождь хлынет, то снова проглянет солнце и на минутку станет потеплее. Но в общем день мне не нравился. Половина шестого уехали на острова; по дороге нас нагнал дождь. И мы минут двадцать простояли на Сергиевской. На Стрелке было очень мало народу, очень мало! Это мне не нравилось. Я люблю изящную толпу. А тут лишь несколько добродетельных мамаш с ребятами, две-три парочки с посиневшими носами, да так еще немножечко порасселось на «point». «Моего» не было. Да ведь «он» позднее приезжает, и немудрено, что в этот час не гулял по Стрелке. А propos, он очень странен, и я не могу понять, старик он или молодой? Удивительная личность. Больше, кажется, писать нечего! Впрочем, есть еще несколько маленьких пустячков: получила письмо от Андрея. Милый мальчик – я ему очень симпатизирую! Потом познакомилась с нашей визави: mademoiselle Nata, тринадцатилетняя смолянка!!! Тоже особа; дома совсем одна: отец убит, а мать в Лозанну за младшими детьми уехала. Кажется, cette petite est plut^ot gentille[154]. Но не знаю!

Июль 5, вторник

Дальний благовест, гроза с солнцем, дождь и тоска! Такая ужасная, беспричинная тоска. Может быть, потому, что хотя уже шесть часов вечера, но я и не одета, и не причесана, и ничего не делаю!! Парикмахер придет к восьми завить мои волосы… что дальше? Если будет хорошая погода, попрошу маму пойти на Невский. О кинематографе уж молчу! Верно, мама найдет девятый час слишком поздним и поэтому «неприличным» для посещения публичных мест. Но мне это все равно. Дни или мелькают неестественно весело, или тащатся неестественно тяжело и скучно. Среднего нет – все натянуто, ненатурально, нехорошо. Ничего мне что-то не нравится. Такое низкое, грубое. Вульгарно, неэстетично! Боже. Боже! Один ужас, один страшный кошмар! Я хочу света. Хочу радости и оживления! Я хочу жизни, но настоящей, моей жизни!.. Где моя жизнь?

Завтра в Гельсингфорс. Что меня ждет там?

Гельсингфорс, июля 7, четверг

Нет, положительно это комично до невероятности! Сижу я в номере гостиницы одна и будто бы не одна. Эдуард сладко спит в кресле, утомившись длинной дорогой, и мама тоже задремала на диване. Я вижу лишь закрытые глаза, сонное выраженье лиц и лениво надутые губы. Сон снизошел к нам в комнаты и среди бела дня охватил всех, кроме меня. О, я счастлива, что могу свободно бороться с каким бы то ни было чувством усталости и никогда не поддамся ему. Сижу, пишу, взгляну иногда на уморительные физиономии моих заколдованных принца и принцессы и едва-едва удерживаюсь, чтобы широко, смело не расхохотаться. Но… я принуждена молчать. То есть не то чтобы меня кто-то принуждал, нет, а только мне как-то не хочется нарушать общей тишины. Комнаты нам попались удивительно хорошие: обширная передняя, большая, красивая гостиная, затянутая сукном, с шелковой густо-розовой мебелью, затканной золотыми, фантастическими цветами, с портьерами из той же материи и того же рисунка; зеркало в богатой золотой раме со старинным мраморным подзеркальником на золотых ножках очень скрашивает комнату; у письменного столика лежит шкура какого-то серого зверька, и ноги мягко утопают в его пушистой шерсти. Спальня находится рядом: две пышные кровати, плюшевая кушетка, туалетный столик, зеркальный шкап, умывальник с разрисованным прибором, пара мягких стульев… l`a voil`a, notre chambre `a coucher![155] В общем, пока все ничего. Но сейчас перестану писать, так как интересных подробностей нету. К вечеру, вероятно, наклюнутся. Ой, не могу видеть их спящие лица, сейчас улетучиваюсь в читальню. Adieu!!!