Дневник А.С. Суворина

После ссоры со мной, Жохов, говоря о клевете, распущенной на его счет Утиным, сказал: — «Если-бы Утин хоть немножко знал русские законы, то не стал бы говорить такого вздора на счет моего плана защиты, потому что за преступления Гончарова он во всяком случае; по самому мягкому приговору, подлежал ссылке в Сибирь на поселение. Это же наказание освобождало Гончарову от брачных уз. Стало быть, мне вовсе нечего было желать усиления наказания, если-бы я и действительно стремился жениться на Гончаровой, чего, как всем известно, не было. Я с нею всего два раза виделся, и напиши я ей теперь об этой Утинской сплетне, — она приехала бы сюда и вызвала бы на дуэль Утина. Не я своими планами убил Гончарова, а Утин своей бестактной и глупой защитой погубил его. Он выставил его, с одной стороны, жарким приверженцем коммуны, каким-то интернациональным революционером, а, с другой, негодяем, позволяющим своему защитнику говорить о Гончаровой всякий вздор и пачкать ее имя. Радея о своей репутации, он, вероятно, хотел этим бесчестным говором обо мне покрыть неудачу своей защиты: вот, мол, был человек, который хотел погубить Гончарова, но я спас его от этой непрошеной помощи и убедил Гончарова отвергнуть союз Жохова с Гончаровой. Воображаю, что он говорил Гончарову: «Этот господин, которого я никогда не видал, но который был страшно ревнив, конечно, всему верил и видел в Утине и радикала, и даровитого защитника. А он — просто радикальный болтун и самолюбивый мальчишка, ищущий в радикализме репутации. Я все-таки кажу, что, благодаря вмешательству Гончаровой и моему, в это дело не были впутаны 20 человек, которые иначе разделили бы участь Гончарова».

* * *

С прошлого четверга ни слова. В прошлый четверг, когда я отказался от «последнего слова», которое мне предлагал Арсеньев в «суде чести», он мне написал, что сообщил суду мое письмо, и что суд, вероятно, приступает к «рассмотрению дела по существу». Это было 6 мая. Сегодня 14-е и ни слова.

Мне сегодня говорили, что Арсеньев и Спасович за меня, но остальные (?) рвут и мечут, собирают какие-то сведения и т. д. Кроме сплетен они ничего собрать не могут. Я пошлю завтра Арсеньеву вот какое письмо:

«М. Г. Константин Константинович.

3-го мая я представил свое показание суду чести, которое было тогда же перед ним прочитано. 6-го мая на ваше предложение мне явиться в суд чести, чтобы воспользоваться «последним словом», я вам отвечал, что не считаю это необходимым. Вы тотчас же мне отвечали, что прочли мое письмо суду чести, и что он, вероятно, приступит к рассмотрению дела по существу в этот-же вечер, 6-го мая.

Сегодня 15 мая. Вы понимаете, что дело это для меня совсем не шутка. Ждать приговора больше недели, это очень тяжело, даже невыносимо, в мои годы и после трех месяцев нервной, напряженной жизни. Согласитесь, что обвиняющим несравненно лучше, чем мне, как лучше прокурору, чем подсудимому. Врачи мне говорят о необходимости уехать уже давно. А я не могу. Я не знаю, что еще предстоит мне. Вы меня знаете, как человека впечатлительного, и в 65 лет я, к сожалению, не потерял способности все принимать близко к сердцу и волноваться. Будьте добры, дайте мне возможность узнать, состоялось ли «рассмотрение по существу» и когда я могу получить что-нибудь определенное о моем деле. Мне думается, что я ждал довольно, и неизвестность становится мне прямо мучительной.

Примите уверение в моем искреннем почтении к вам и преданности, А. Суворин.»

16 мая.

Сегодня передали приговор суда чести. Я успокоился. Признавая «неправильными и крайне нежелательными некоторые приемы». Христос с ними! В этом кто из пишущих не виноват? Комитет Союза будет очень огорчен. Бедный глупец Кареев! Как он старался! Вероятно, вместе с Мякотиным и акт составлял. Что для Комитета неприятно, это единогласное решение. Нельзя будет говорить, что ко мне отнеслись пристрастно. Мой ответ Комитету послан был всем судьям.

* * *

Вчера от Григоровича письмо, очень горькое. Он, очевидно, не поправится. Собирается умирать приехать в Петербург.

17 мая.

Чехов сегодня пишет: «Я бы на вашем месте роман написал. Вы бы теперь, если-бы захотели, могли бы написать интересный роман, и притом большой. Благо купили имение, есть где уединиться и работать». Он бы на моем месте, конечно, написал. Но я на своем не напишу. Мне жизнь не ясна. Если б писать роман, надо было бы совсем особую форму, к которой я привык, с которой сжился. Форма фельетона, где можно было бы рассуждать от себя, как Пушкин делал это в «Евгении Онегине». В прозе надо роман вести для этого от героя. А эта форма не по мне.

Под влиянием слов Чехова я было раскрыл тетрадь. Подумал, подумал над белыми страницами и положил тетрадь обратно в стол. Нет, трудно.

20 мая.