Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Ты понимаешь... тут такое дело... Завтра нам придётся кое-куда поехать

Так, подумала я. В Детский Мир. Сапоги покупать. И приготовилась сопротивляться до последнего вздоха.

— Нет, не в Детский Мир, - сказала мама. – Надо будет... в общем, пройти одну процедуру.

Эге, подумала я. Значит, сверлить будут. Или уколы. И приготовилась мужественно встретить предстоящие испытания.

— Это совсем не больно и очень быстро, - заверила мама.

Ну, да, подумала я. Знаем мы это «не больно». Пробовали.

— Только... понимаешь, - замялась мама, - папа об этом знать не должен. То есть, не то чтобы не должен, но... лучше ему об этом не говорить.

Ничего себе подумала я и спросила:

— А с Наташкой это тоже делать будут?

— И с ней тоже, - успокоила меня мама.

— Тогда ладно, - сказала я.

На следующее утро нас с сестрой Наташкой закутали в шубы и куда-то повезли. По дороге Наташка рассказала мне, какая именно процедура нас ожидает – она была умнее меня и успела подслушать разговор мамы и бабушек на кухне. Моему возмущению не было предела. Тут же, в дороге, я подняла скандал и заявила, что креститься не буду. Бабушки вздыхали, успокаивали меня и говорили, что в школе об этом никто не узнает – и вообще никто не узнает, если я буду хорошенько об этом помалкивать.

— Я тоже не хотела сперва. Но они мне новое платье обещали, - стыдливо призналась мне сестра, когда я устала орать и ненадолго примолка. Как саксы в Средние века, она предала свои убеждения и согласилась креститься, соблазнившись обновкой. Но саксам это было простительно – они не были пионерами. Я пока тоже не была, но через год как раз собиралась вступать. И сестре моей это тоже годика через три предстояло. Поэтому я заявила ей, что всё это безобразие и мракобесие, и что она – как хочет, а я так и скажу священнику: в Бога не верю и креститься не буду. Не буду, и всё. Пусть что хочет со мной, то и делает.

Вопреки моим опасениям, нас привезли не в церковь, а на квартиру к каким-то знакомым. Чтобы сохранить всё в тайне и не испортить родителям карьеру, нас решили крестить на этой явочной квартире. Подготовка походила при спущенных шторах, приглушенном свете и сдержанном шёпоте за ширмами и в коридоре. Всё это несколько подавило мою волю к сопротивлению, и я до времени затихла. Помню, как меня раздели, завернули в белую простыню, дали в руки незажжённую свечку и повели на беседу к батюшке. Батюшка был молодой, усталый и серьёзный. Когда мы остались наедине, я собралась с духом и всё-таки сообщила ему, что не верю в Бога.

— Плохо, - невозмутимо сказал батюшка. – Но ничего. Главное, чтобы Он в тебя верил. А ты потом разберёшься., что к чему.. придёт время – во всём разберёшься. Ты, главное, старайся не грешить. Ну, то есть, не делай ничего плохого. Родителям не груби. С чужих тетрадей не списывай.

— Ничего я не списываю, - обиделась я. – Это у меня все списывают, если хотите знать.

— Это тоже нехорошо, - сказал батюшка. – А ты не давай никому тетрадки.

— Как же не давать, если просят? – возмутилась я.

— Тоже верно, - согласился батюшка. – Если просят, то конечно... надо людям помогать.

Удивительно разумный оказался батюшка, хоть и идеологический противник.

И вообще всё происходящее поворачивалось неожиданно забавной стороной. Я решила смириться и посмотреть, что будет дальше. В конце концов, если для крещения не требовалось верить в Бога, это можно было считать не изменой принципам, а разумным компромиссом.

А дальше нас привели в сумрачную просторную гостиную, посреди которой стояла детская ванночка, наполненная водой. В этой ванночке и окрестили меня, мою сестру и ещё каких-то смутно знакомых детей, которых тоже явно заманили сюда хитростью и обещаниями. А потом нам опять дали свечи, уже зажжённые, и мы гуськом ходили с ними вокруг ванночки, а батюшка что-то говорил вполголоса и так же, вполголоса, пел и молился. Почему-то это было совсем не смешно и не глупо. А очень красиво и очень серьёзно. И дурацкая эта ванночка сияла, как серебряная купель, в свечных огнях, и тени качались на шторах, и душа замирала на пороге чёрной обрывистой пустоты, которая была повсюду – и сверху, и снизу, и внутри. И хотелось нырнуть в неё, как в речку, и падать, падать, пока тебя не подхватят на руки и не подбросят вверх, к солнцу, грачам и васильковому полю с белыми смешными барашками. Подбросят и поймают опять.

А потом вдруг всё кончилось. Батюшка показал нам, как надо креститься тремя пальцами, дал поцеловать икону, благословил и стал собираться уезжать. И нам тоже велели одеваться. Как во сне, я пихала руки мимо рукавов шубы, и всё пыталась собраться с чувствами, как вдруг одна из моих бабушек сказала другой, кивая на меня:

— А наша-то, наша! Лицо какое сделала, когда её крестили – ну, чисто ангел.

Одно слово – артистка!