Дневник библиотекаря Хильдегарт

Ираклий жил у нас два года, а потом переехал жить в Марине Вениаминовне, вняв её долгим уговорам и щедрым посулам. Его сменил чёрный, как уголь, негодяй и красавец Марат. Он был дик, злобен и неотразим в своих ослепительных белых усах и белой же манишке на ярком, иссиня-вороном фоне остального облачения. Его присутствие сильно сказывалось на атмосфере зала – особенно по утрам, до начала проветривания. Он выл, скакал по стеллажам, пытался точить когти о раритетное издание энциклопедии «Лярусс» и жрал фикусы. К тому же, как многие особи его склада, он был оголтелым расистом. Очевидно, он считал, что быть чёрным – это исключительно котовая привилегия, недозволенная более никому. После того, как он едва не изувечил двух читателей из Зимбабве и одного из Северного Камеруна, его сослали в цоколь, на тридцать третий уровень. Там он, говорят, жил широко и весело, водил в гости подружек, показывал им порнографические журналы из бывшего спецхрана, катался в грузовом лифте и разыгрывал с местными библиотекаршами сюжеты из Эдгара По. Во времена его правления мало кто из обитателей других этажей решался заходить в цоколь без особой надобности. Местные же цокольные старушки, напротив, были горячо у нему привязаны и очень горевали, когда после очередного ночного кутежа на дальних помойках за Котельнической он не вернулся в библиотеку.

Третий из памятных мне котов по имени Паша, напротив, был тих, умилен и придурковат. В отличие от Марата он нежно любил иностранцев, день-деньской крутился возле них, пел, плакал и линял им на брюки. Он не скрывал своего желания как можно скорее покинуть эту страну и ради его осуществления не гнушался никакими унижениями. Впрочем, в его стремлении эмигрировать было не так много эгоизма, как нам казалось вначале. Это стало понятно, когда он родил за шкафом общего читального зала шестерых младенцев пыльного мангового цвета. Тогда мы поняли, что Пашку просто тревожило их будущее: на дворе как раз были девяностые. Роды принимали Марина Вениаминовна и профессор из Северного Камеруна. Впоследствии он же усыновил одного из Пашкиных отпрысков. Судьбу остальных мне проследить не удалось. А Пашка ещё некоторое время жила всё в том же цоколе, и там до сих пор встречаются подшивки «Оксфорд Таймс с прилипшими клочками шерсти пыльного мангового цвета.

А ещё у нас одно время жила маленькая чёрная кошка египетского телосложения, с узким, многозначительным лицом богини Баст. Видеть её можно было только во внутреннем дворике и только очень поздним вечером или очень ранним утром. Она ни с кем не общалась, не пила молока и не давала чесать себя за ухом. Потом она и вовсе исчезла. Говорят, её взял себе наш электрик. После этого он как-то быстро уволился и, по слухам, сперва сильно разбогател, а затем спился.

Сейчас у нас живёт Винтаж. Из всех известных мне библиотечных котов он наиболее библиотечный. Его всегда можно найти на одном и том же месте в книгохранилище. Он лежит, уткнувшись подбородком в третье издание «Капитала» или в «Историю лингвистических учений» Алпатова, и его коричневый мех золотится под лампой и пахнет старой бумагой и формалином. На носу у него пятна штемпельной краски, а на подошвах – размазанные белые следы корректирующей жидкости «угро». Как все библиотекари, он старомоден, глуховат, говорит демонстративно тихим, сдавленным голосом, то и дело мёрзнет и любит пропустить стаканчик. Вообще он довольно уравновешенный, благостный тип, и лишь одно неизменно выводит его из себя: когда кто-то пытается взять у него книгу.

23 ноябрь 2008 г. Баба Маня

Баба Маня живёт на краю деревни, возле развалин сгоревшего магазина. Она немножко не в своём уме. Или себе на уме. В здешних местах это почти одно и то же.

Она часто сидит на скамейке возле своей избы, крепко зажмурившись и улыбаясь. Лицо у неё не такое, как у других деревенских бабок: те все, как одна, скуластые, курносые, чёрные от загара, а бабка Маня – лунно-белая, как музейная фарфоровая тарелка, вся в мелких трещинках от старости, и нос у неё длинный, ровный, с тонкой красивой переносицей, как на иконах. На одном глазу у неё бельмо, но при этом она, как ни странно, не ведьма. Она одна во всей деревне не собирает лекарственных трав, не смешивает мёд со скипидаром как средство от желудка, не заговаривает чирьев и не смотрит передачу с целителем Малаховым. Она вообще никаких передач не смотрит – у неё нет телевизора. Муж никогда её не бил, и не спился в неполные пятьдесят лет, и не отправился до срока на кладбище, потому нет у неё никакого мужа и никогда не было. И детей у неё нет, поэтому некому было бросить её под старость одну в прогнившей избе и не навещать годами. И родни у неё нет, ни дальней, ни ближней, и никто в деревне не помнит, откуда она вообще взялась.

По-русски она говорит довольно чисто, не употребляя местных диалектных словечек, только «г» выговаривает чуть мягче, чем здесь принято. Но однажды я услышала, как она баюкает соседских детей, которые пасутся у неё в палисаднике с утра до ночи: