Дневник библиотекаря Хильдегарт

Орфей тоже пел хорошо и старательно, но, в отличие от Эвридики, выглядел вполне пристойно и даже привлекательно. А ещё там была Музыка – злобноватая тётка в чёрном балахоне, всё норовившая всучить Орфею лиру и заставить спеть что-нибудь серьёзное и величественное. Ну, гимн там какой-нибудь. А он, как на грех, напился по случаю своей помолвки и всё норовил спеть комические куплеты под гитару. Ну, радовался человек – что ж тут непонятного? Так эта чёрная тётка – знаете, что сделала? Она подсунула Эвридике ядовитую змею – да, да, представьте себе! И Эвридика, бедняжка, умерла. А эта так называемая Музыка потом с плохо скрываемым злорадством сообщила об этом Орфею. И Орфей, бедняжка, зарыдал и упал, как подкошенный, на подстилку для пикника, откуда пастухи успели убрать вино и колбасу и встали вокруг Орфея в немой печали. И музыка была так хороша и печальна – (не та жуткая чёрная тётка, конечно, а музыка Монтеверди), - и Орфей так горевал и корчился на траве, и пастухи так искренне ему сострадали, что я прямо расстроилась и зашмыгала носом. Правда, настроение моё чуть не сбила появившаяся на сцене бабка с авоськой на локте и с ядовито-жёлтыми туфлями Эвридики в руках. Очень смешная была бабка, и зачем она, собственно говоря, припёрлась с этими туфлями, я так и не поняла, но подумала, что, видимо, так нужно. Ну и ладненько.

Во втором действии дело пошло ещё хуже. Орфей попал в реанимацию и лежал на койке под капельницей. Вокруг него неспешно суетились санитары, возили туда-сюда каталки с трупами, а душа Орфея всё тосковала по Эвридике и мечтала вернуть её назад. И вот она, -душа, то есть, - пришла к сторожу в морге, которого по наивности приняла за Харона, и стала просить, чтобы он пропустил её в Аид. А сторож сперва не хотел её пускать, а потом растрогался и пропустил. Хороший такой сторож оказался – с гармошкой, в кирзовых сапогах и с очень красивым, сильным голосом. Пропустил и даже на бутылку не попросил. И вот Орфей попал в Аид. Вернее, в его преддверие. А там – кто бы вы думали? – всё та же чёрная тётка в балахоне. И опять суёт ему лиру. Теперь, говорит, дружочек, не отвертишься – пой. И горе тебе, если споёшь плохо! И Орфей запел. Очень хорошо запел, правда, честное слово. Так хорошо, что врата Аида взяли и перед ним распахнулись.

И разом кончился весь балаган.

И диким, ледяным, смертным ужасом пахнуло из темноты. И невидимый хор, скрытый этой страшной темнотой и не менее страшными свечными огнями, пел так, что мурашки ползли по спине и заходилось сердце. И отчаяние Орфея было таким безнадежным, а надежда - такой отчаянной, что приходилось сжимать изо всех сил зубы, чтобы не всхлипывать в такт музыке. Боже, какая музыка! Она смела разом всё подчистую: и режиссерские удачи и неудачи, и исполнительские достижения и промахи. Смела всё к чертям, оставив только то, ради чего, собственно, и была написана. И, повинуясь ей, Эвридика вышла, спотыкаясь, на длинный, неровный мост между этим светом и тем, и пошла оттуда – сюда, как слепая, неверным оскальзывающимся шагом. А Орфей, стоящий к ней спиной, к этому моменту уже так поверил в могущество своего искусства, что возгордился и забыл, что боги просто пожалели его и оказали ему милость. И, вообразив, что теперь он сильнее всех богов и всё ему нипочём – нарушил запрет и обернулся.

«Но что мне зримая Вселенна? И что перед Тобою – я?»

Всё-таки обернулся.

Чёрт! Я так надеялась, что не обернётся. А он обернулся.

И всё рухнуло. Бедная, зыбкая, хрупкая тень Эвридики с грубо намалёванным на капюшоне черепом вздрогнула и остановилась посреди моста. А потом повернулась и той же неверной походкой пошла обратно в ледяную тьму, кое-где расцвеченную холодными свечными огнями. И бедный царь-и-раб-и-червь-и-бог вновь упал на колени, как подкошенный, и его дивное, божественное, бессильное искусство зарыдало и застонало вместе с ним, заполняя всё пространство вокруг. И столько было в этом правды – самой настоящей, аристотелевой трагической правды, что разом забылось всё и остались только они, те самые сострадание и страх, о которых пишут в учебниках. Не отвлечённые, не абстрактные, а до дрожи, до острой, очистительной боли в душе конкретные и настоящие. Перед чем или перед Кем – ох, не будем об этом, ладно? А то, право же – ну, очень страшно.

Ёлки. Второй раз за эту неделю ухожу из театра в слезах. Это точно старость, без дураков.

17 апрель 2009 г. Андреев и Алейников