Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Отец настоятель приказал мне лить воду в эту бочку, покуда она не наполнится доверху, - ответил брат Ноткер, погружая ведро в ручей и в раздумье наблюдая за тем, как оно уходит под воду.

— Но ведь она дырявая, брат, - сказал юноша – Бочка-то дырявая, я говорю. Никогда тебе её не наполнить – даже если будешь черпать и лить до второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа.

— Ну, что ж, - ответил брат Ноткер, с натугой вытягивая ведро из ручья, - по крайней мере, Господь не застанет меня в праздности или за каким-либо греховным занятием.

— Пусть твоё занятие и не греховно, но оно совершенно бессмысленно, - сказал юноша. – Какой смысл лить в эту бочку воду, если она всё равно тотчас вытекает?

— А какой смысл во всей нашей жизни, если мы всё равно в конце концов умрём? – ответил брат Ноткер, любуясь водяными потоками, струящимися по скользким коричневым доскам. – Раз Господь зачем-то нас здесь поселил, значит, какой-то смысл в этом всё-таки есть. По крайней мере, мне так кажется.

— За что же, брат, тебе назначили такое покаяние? – спросил юноша и попытался перехватить у брата Ноткера ведро, чтобы помочь донести его до бочки. Брат Ноткер уклонился и переложил дужку ведра в другую руку, выплеснув часть воды себе на ноги.

— Я провинился, брат, - сказал он, с кряканьем опрокидывая ведро над бочкой. – Отец настоятель наложил на меня эту епитимью за то, что во время Святой Мессы я предавался праздным размышлениям и утаил этот грех на исповеди… По правде говоря, я начисто о нём забыл, потому и утаил.

— Поистине, это удивительно, - сказал юноша. - Если ты о сам забыл о своём грехе, то как же в таком случае о нём стало известно отцу настоятелю?

— Отвлекаться мыслью во время богослужения – в самом деле большой грех, - печально сказал брат Ноткер, присаживаясь на перевёрнутое ведро и извлекая из кармана подмокший чёрный сухарь. – Я вот слышал о том, что некий клирик, способный видеть вещи, скрытые от глаз обычных людей, заметил однажды в церкви маленького бесёнка, который записывал на громадном пергаменте, сколько раз каждый из присутствующих отвлекается от молитвы и думает о посторонних вещах. Когда же он растянул пергамент, тот достиг противоположной стены храма – и весь он, от края до края, был испещрён записями бесёнка. Тот же клирик говорил, что пергамент этот попадает прямёхонько в лапы дьявола, а уж дьявол потом отыгрывается на нас за каждую суетную или непотребную мысль. Но это бы ещё ничего, если б было так. – Брат Ноткер вздохнул, достал из кармана другой сухарь, разломил его и подал половину юноше. – Это бы ещё ничего… Но я ума не приложу, каким образом наш аббат каждый раз умудряется перехватить этот самый пергамент по пути и всё, как есть, прочитать. По крайней мере, всё, что касается его собственных нерадивых чад.

Он ещё раз вздохнул, тихо улыбнулся и замолчал, глядя на лужу, плещущуюся возле днища бочки. В неё уже успело забраться не менее десятка лягушек и жаб, ищущих защиты от полуденного зноя.

— Смотри, брат, как хорошо жабам в этой воде, - с удовольствием сказал брат Ноткер, поднимаясь на ноги и растирая затёкшую поясницу. – Пожалуй, надо им вылить ещё парочку-другую вёдер.

— Откуда ты знаешь, брат, что им тут хорошо? - спросил юноша и засмеялся. – Ведь ты же не жаба.

Брат Ноткер вновь задумался, затем поднял брови и в сомнении погладил себе подбородок.

— Откуда ты знаешь, брат, что я не жаба? – сказал он и потрогал бородавку на своём запястье. – Ведь ты же – не я.

2006/04/05

В детстве мы часто играли на развалинах деревенской церкви. Она старчески вздыхала, скрипела и отзывалась гулким эхом на наши прыжки и хриплые разбойничьи вопли. С ободранных стен на нас хмуро и одобрительно поглядывали едва различимые бородатые люди в длинных струящихся одеждах. Чёрные подвалы были наполнены запахом сырой штукатурки и звоном воображаемых цепей. Играть в них было особенно жутко и заманчиво. Впрочем, иногда мы предпочитали играть на крыше, балансируя на опасной высоте среди балок и осыпающихся серых кирпичей и спугивая в небо голубиные стаи.

Через двадцать лет, накануне Троицына дня, я сидела на той же самой крыше и пропалывала её, как грядку, выдирая засевшие между кирпичей травяные стебли и связывая их в пучки. После Троицына дня должны были прийти кровельщики. Внизу, в храме, две моих великовозрастных племянницы протирали оконные решётки, чистили хрупкие желтоватые стёкла нашатырным спиртом, выбивали ветхие половички и разбрасывали по полу клочковатое, крепко пахнущее полынью сено вперемешку с берёзовыми ветками.

Ближе к вечеру на колхозном автобусе с доярками приехал батюшка. Он был стар, осанист и насмешлив. Во время вечерней службы он отпускал ироничные замечания в адрес хора, а при чтении Евангелия иногда останавливался, оборачивался назад и укоризненным басом говорил:

— Глафира! Я что, по-твоему, читаю?

— Дак… Премудрость Божию, батюшка, - оробев, отвечала застигнутая врасплох бабка.

— То-то, что премудрость. Так чего ж ты языком чешешь, вместо того, чтобы слушать? Да ещё и других отвлекаешь? Ты смотри у меня.