Дневник – большое подспорье…

Все это для АА, для ее памяти, чрезвычайно опасно, потому что Над. Як. – большой авторитет. Где, как и кто будет ее опровергать? Она со всеми в ссоре (кроме меня, потому что я, помня ташкентские лжи и двуличия, в Москве и после примирения с АА, твердо решила не общаться с Н. Я., и это решение выполнила).

Наверное там много лжей и неправд и обо всех, и обо мне, но это уж пусть. А вот как с АА быть? не знаю. Но ведь это – наша обязанность. Потом некому будет.

12 января 71, Москва. Вчера вечером мне пришлось поехать к Эмме Григорьевне. Разговор о моих отрывках из Дневника для печати – отрывки мне противны ложью умолчания о «Реквиеме»; и вопрос, что делать с Надеждой Яковлевной, которая пишет какие-то чудовищные враки об АА и ее друзьях. Эмма Григорьевна прочла мне отрывки. Ну и ну! Я еще в Ташкенте поняла. что Надежда Яковлевна хоть и умна, и талантлива, и гонима, но плохой человек. Так и есть. Теперь она пишет об АА Бог знает что, а опровергать негде – даже и в Самиздате не – потому что она все время меняет варианты, что-то уничтожает, что-то пускает по рукам и пр.

Образчик:

«В последние годы АА бродила в Москве от подруги к подруге. Поселяясь в комнате хозяйки, она быстро отучала ее туда заходить, захлопывая дверь перед ее носом, так что та еле успевала отскакивать».

Что делать, мы не выдумали.

31/1 71. Сейчас позвонила из Ленинграда Шура: скончался после операции В. М. Жирмунский… Ушла еще одна сила: не такая могучая, как Дед, не такая добрая как Фрида, а все же сила и добрая.

И как это худо для нас – для АА! Хуже не придумаешь.

13 февраля, суббота, Переделкино. Еще одного встретила хорошего человека.

Ольга Васильевна[367] уже 2 недели назад назначила в Библиотеке «вечер поэзии» для девятиклассников Чоботовской школы – не зная, какой поэзии, но – галочку поставить. Потом хватала за фалды Акима, Берестова, Инну Лиснянскую… Нет. Наконец, остался 1 день. Я решила сама просить Межирова[368].

За мной зашел Веньямин Александрович, мы гуляли, он читал мне свои «Сны». (Очень хорошо было бы издать сборник: Сны советских писателей). От него я позвонила Межирову. Он отвечал не жестко, напротив, мягко, но твердо: (Господи, как я завидую этому умению): он сказал, что после того, как он читает свои стихи молодежи – они всегда уходят сбитые с толку и удрученные. Тогда я наконец рассердилась. Тогда он согласился, предупредив, что лучше побеседует с ними.

И вот – я отложила отъезд на вечер, попросила Клару Израилевну привезти сыру и конфет, а Фину приехать за мной к 6-ти – и осталась ждать.

Вошла, когда он уже начал. Я сразу поняла, что уровень разговора высочайший, что со времени смерти Деда в стенах Библиотеки разговора на таком уровне не было. Не разговора, а монолога. Лиц «любителей поэзии» я не видала, но по тем вопросам, которые они потом задавали, поняла. что не в коня корм.

Но зато сама я слушала с наслаждением. Даже не мнения (мы не совпадаем во многом), а именно уровень и, кроме того, какую-то изумительную откровенность – спокойную, рискованную, не вызывающую –

Когда я вошла, он объяснял, что недавно умерли два великих поэта: Ахматова и Заболоцкий; что поэт на свете – это редкость; что себя он к ним не причисляет; а есть талантливые люди, пишущие стихи, и их сейчас много. Восторженно отозвался о Твардовском, Я. Смелякове, Корнилове. Потом сказал, что привез им редкость: пластинку Яхонтова[369] «Моцарт и Сальери». Рассказал о Яхонтове. О подозрениях, не Баратынский ли Сальери. Отверг их. И мн. др.

Потом поставил пластинку в проигрыватель, поставленный мной, и выяснилось, что он испорчен. Это уж – Ольга Васильевна в своем репертуаре…

Послали в Дом Творчества (Мой «Аккорд» увы в починке).

Пока он продолжал спокойно и без раздражения (что меня пленило) разговаривать о поэзии вообще. О драгоценности глагольной рифмы, которую отвергают лит. консультанты, о величии Ахматовой, о невеличии Цветаевой и пр.

Слушали внимательно – но понимали вряд ли.

Наконец – пластинка, Яхонтов и – и – Пушкин.

Яхонтова я когда-то невзлюбила – из-за письма Татьяны к Онегину и Онегина к Татьяне, читаемых вперемешку. Но «Моцарт и Сальери» действительно хорош. Он не играет, а читает, причем не меняет голоса, что прелестно.

По реакции слушателей было слышно, что эти любители слышат «Моцарта и Сальери» в первый раз… Наверное не читали.

Он стал вымогать из них вопросы. Тщетно.

Только такие: «Как вы относитесь к Ахмадулиной», «Как вы относитесь к Друниной». Очень разыгралась Ольга Васильевна и спросила о Юнне Мориц, Голявкине и Конецком. Он отвечал по правде, по своей правде, которая почти всегда была и моей.

– Ахмадулину я не понимаю совсем. Какое-то бесконечное кривляние. Поэтесса для московских салонов.

О Друниной: – Война высекла из нее как искру 4 строки: