Дневник братьев Гонкур

Так как мы говорили о том, что, судя по вчерашнему замечанию Тургенева, в России популярен только один писатель – Диккенс, и что с 1830 года наша литература в России уже не имеет прежнего влияния, а оно всё больше переходит к американским и английским романам, Тэн сообщает нам, что уверен: в будущем литературное влияние Франции еще уменьшится; что и правда, начиная с XVIII века, Франция имела во всех отраслях знаний людей замечательных, превосходный фронт, но – только и всего, ибо войска по-прежнему нет. (Более ошибочного предсказания никогда не бывало, ибо ни в какое время французская книга, французский роман не расходились в таком числе экземпляров, как спустя всего несколько лет. Впрочем, как будет видно в следующих частях нашего дневника, философы словно обладают способностью делать неисполняющиеся предсказания.) Одним словом, все та же история: Париж и провинция…

14 марта, суббота. Обед в ресторане Маньи. Сегодня с нами снова обедал Тэн со своим убегающим взором, со своей легкой, образной речью, уснащенной историческими и научными сведениями, со своим слегка тщедушным изяществом – одним словом, с той внешностью светского человека, которая пристает к молодым учителям, занимавшимся воспитанием детей в знатных домах.

Он беседует об отсутствии умственного движения в нашей провинции в сравнении с литературными кружками английских графств и немецких городов; о полнокровии все всасывающего, все привлекающего, всесильного Парижа; о будущем Франции, которая при таких условиях должна дойти до кровоизлияния в мозг.

– Париж производит на меня впечатление Александрии в последний период ее существования, – говорит Тэн. – Правда, у ее ног лежала долина Нила, но это была уже мертвая долина.

По поводу похвалы Англии, вновь высказанной Тэном, я слышу, как Сент-Бёв говорит, что ему противно быть французом.

– Но быть парижанином не значит быть французом, это значит лишь быть парижанином!

– Но все-таки вы француз, то есть вы бессильны, вы – ничто. Это страна, где на каждом шагу полицейские… Мне хотелось бы быть англичанином. Англичанин хоть что-нибудь из себя представляет. Впрочем, во мне есть немного этой крови. Я из Булони, вы знаете? Бабка моя была англичанка!

Но вот начинаются бесконечные прения о религии, прения, порожденные брожением здорового и разгоряченного пищеварения. И вот Тэн уже толкует о преимуществах и удобствах протестантской религии для умов развитых, благодаря широте ее учения, благодаря тому толкованию, которое каждый, смотря по своим наклонностям, может вложить в свою веру.

– В сущности, – заканчивает он, – все это – дело чувства. Я убежден, что натуры музыкальные более привержены протестантизму, а натуры, склонные к изобразительному искусству, – католицизму.

11 мая. Наш день у Маньи. Мы в полном сборе. У нас двое новеньких: Теофиль Готье и Огюст Нефцер – известный журналист, сотрудник и редактор многих изданий.

Разговор касается Бальзака и останавливается на нем. Сент-Бёв нападает на великого романиста:

– Бальзак не правдив, это человек гениальный, если хотите, но он чудовище!

– Да мы все чудовища, – откликается Готье.

– Тогда кто же еще рисует наше время? Где описано наше общество? В какой книге, если не у Бальзака?..

– Всё фантазия, всё выдумки! – восклицает раздраженный Сент-Бёв.

– Боже мой, – замечает Ренан, который сидит рядом со мной, – я нахожу даже госпожу Жорж Санд гораздо более правдивой, чем Бальзак.

– Не может быть!

– Да, да, у нее страсти общие.

– Да и что за слог у Бальзака! – подхватывает Сент-Бёв. – Как будто скрученный, витой, как канат.

– Господа, – продолжает свое Ренан, – госпожу Жорж Санд будут читать и через триста лет.

– Как бы не так! Ее забудут, как уже забыли госпожу де Жанлис.

– Бальзак уже порядочно устарел, – рискует вставить свое Сен-Виктор, – да и очень сложен.

– А его Юло д'Эрви?! Это человечно! Это прекрасно! – почти кричит Нефцер.

– Прекрасное – просто, – продолжает Сен-Виктор. – Нет ничего более прекрасного, чем чувства Гомера. Это останется вечно юным. Ведь Андромаха интереснее госпожи Марнеф![43]

– Не для меня! – откликается Эдмон.

– Как не для вас? Гомер…

– Ваш Гомер рисует лишь картину физических страданий, – говорит Готье. – Описывать нравственные страдания куда труднее. И хотите, чтобы я вам сказал всё? Распоследний психологический роман волнует меня больше, чем весь ваш Гомер… Да, я охотнее читаю «Адольфа»[44], чем «Илиаду».

– Хоть из окна бросайся после таких речей! – уже ревет Сен-Виктор.

Попрали его божество, оплевали его святыню. Он кричит, он топает ногами. Он покраснел, точно дали пощечину его отцу.

Общий сумбур, во время которого Сент-Бёв набожно крестится и шепчет:

– Но, господа, неужели и собака, собака Уллиса…

А я говорю Ренану, сидящему по соседству:

– Можно спорить о папе, ругать что угодно… Но Гомера!.. Странное дело – религия в литературе!

Наконец все утихают. Сен-Виктор пожимает руку Эдмону, и обед продолжается.