Дневник братьев Гонкур

В братском соперничестве по поводу совершенства стиля случалось, что и брат, и я, мы оба старались отделаться от того, что нам досталось от старших: брат мой – от пестроты стиля Жанена, я – от материализма стиля Готье. И мы оба искали, стремясь вместе с тем к новизне, стиля мужественного, конкретного, краткого, на латинской основе, приближающегося к слогу Тацита, которого мы в то время много читали. А главное, нам опротивели резкие краски, к которым я раньше был несколько склонен, и мы старались в описании внешних предметов одухотворять их с помощью деталей, взятых из внутреннего мира человека.

Мало-помалу выходило так, что в написании книги брат мой стал заведывать слогом, а я – самым созданием. На него стала находить презрительная лень к тому, чтобы искать, вспоминать, выдумывать – хотя когда, бывало, ему вздумается, он находил подробности более изящные, чем я. Может быть, уже тогда, болея печенью и пользуясь водами Виши, он начинал страдать переутомлением мозга. Впрочем, ему всегда было противно слишком большое «производство», «урожай книг», как он говорил. И многие от него слышали: «Я родился для того, чтобы написать во всю мою жизнь только единственный томик в двенадцатую долю листа в духе Лабрюйера, и ничего больше, кроме этого томика».

Итак, он исключительно из любви ко мне был моим соратником до самой смерти, роняя иногда с болезненным вздохом: «Как? Еще книгу? Неужели мало мы их написали?..» Иногда, думая о той ужасной трудовой жизни, которую я ему навязал, я чувствую угрызения совести и страх: не я ли ускорил его конец?

Но хотя он и предоставлял мне всю композицию, самое сочинение книг, но оставался страстным художником слога, и я описал в письме к Золя, на другой день после смерти брата, с какой любовной заботой он следил за выработкой формы, за чеканкой фразы, за выбором слов; как он переделывал отрывки, написанные нами вместе и сперва вполне удовлетворявшие нас; как он перерабатывал их по целым часам с каким-то почти злобным упорством, здесь изменяя эпитет, там вводя в период ритм, далее переделывая оборот фразы и утомляя, растрачивая свой мозг в поисках совершенного, столь трудного, иногда даже невозможного для французского языка выражения ощущений… И после такого труда он, разбитый, молча сидел подолгу на диване в дыму крепкой сигары.

Никогда он не отдавался этому труду над слогом с бóльшим ожесточением, чем в последнем романе, который ему было суждено написать, причем, быть может, та самая болезнь, которая уже собиралась погубить его, давала ему в некоторые минуты даже религиозное упоение.

КОНЕЦ