Дневник братьев Гонкур

28 февраля, четверг. Получаю сегодня утром письмо от незнакомки, и глубоко им тронут. Присоединяясь к тем приветствиям, которыми меня будут чествовать завтра, она рассказывает, что однажды бежала из дома, где погибли все ее девичьи надежды, всё ее женское доверие, из дома этого она увезла с собою только наши дорогие для нее книги, дававшие ей самые сильные литературные впечатления. Дама прибавляет, что, живя уже много лет в Париже, она никогда не думала навестить своего брата, который все еще жив, но зато много раз приходила молиться на могилу моего покойного брата, и что в пятницу, радуясь почестям, которые мне будут оказывать, и сострадая мне в том, что я приму их один, она опять пойдет на кладбище.

Сегодня вечером я нахожу Доде озабоченным; через некоторое время он наконец высказывается. Он говорит, что еще находится под впечатлением известия, что Коппе болен воспалением легких и что вчера он был «совсем плох», по выражению консьержа. Добрый мой друг боится, что банкет еще раз отложится. К счастью, сегодняшние известия лучше. Но я не могу удержаться от слов: «Теперь уж лучше не откладывайте, разве по причине вашей собственной смерти, или я отказываюсь от банкета!»

Затем Тудуз описывает мне суматоху, произведенную в прошлую пятницу в ресторане отсрочкой банкета. В тот день у них было больше ста звонков; прислуге буквально некогда было есть.

1 марта, пятница. Премилое внимание госпожи Роденбах. Она прислала мне сегодня утром, со своим белокурым бебе, еще сидящем на руках у няньки, огромный букет роз с премиленькой запиской отца: «Константин Роденбах выражает господину де Гонкуру уважение и восторг будущего столетия, которому они оба будут принадлежать».

После визита бебе я развертываю газету и приятно поражен, читая статью Дрюмона – вроде тех, какие он писал в то время, когда мы были друзьями. Он также присоединяется к тем, кто будет меня приветствовать.

Затем потянулись бесконечные часы дня, в конце которого вас ожидает что-нибудь волнующее: и невозможность оставаться дома, и потребность пройтись – а глаза ничего не видят, и ноги не знают, куда идти.

У входа – громадная толпа и такой беспорядок, что Шолль, прождав сорок минут на лестнице, теряет терпение и отказывается от банкета. Наконец, назло гарсону, который не хочет меня впускать, я пробираюсь в верхнюю гостиную, в то время как Доде уселся внизу в банкетном зале.

Меня встречают горячими, пылкими рукопожатиями. Одна из этих рук – рука Лафонтена – подает мне букетик фиалок, с карточкою его жены, на которой написано: «Анриетта Марешаль, роль игранная в 1865 году»[159].

Идем к обеду; спускаясь одним из последних, на первом повороте лестницы я останавливаюсь, пораженный красотой и величественным видом этого высоченного, в два этажа, великолепно освещенного зала с искусно расставленными столами на триста десять кувертов, заполненного веселым шумом рассаживающихся гостей.

Слева от меня сидит Доде, а справа министр (все еще с гриппом), который любезно говорит мне, что отказался вчера от обеда у президента, чтобы поберечь здоровье на сегодня. Подают десерт. Франц Журден[160] встает и читает депеши из Бельгии, Голландии, из Германии, между которыми есть две строчки от Георга Брандеса: «Все скандинавские писатели будут со мною сегодня, когда я воскликну: „Слава инициатору!“»[161]

Среди этих депеш попадается и привет одного садовода из Гарлема, желающего окрестить моим именем новый сорт гиацинта. А также письма и депеши от друзей-писателей, которые не могут присутствовать на банкете.

Затем министр начинает говорить речь, такую речь, какую никогда не произносил ни один министр, награждая писателя орденом. Он здесь как министр, а чуть ни со смирением, как милости, просит от имени правительства, чтобы я принял орден.

Оставляя в стороне мою персону, недурно будет констатировать, что до сих пор люди из правительства обыкновенно свысока вручали ордена писателям и художникам и что на этот раз они впервые как бы считают за честь дать орден одному из них. Впрочем, невозможно было вложить больше тонкой похвалы, больше почтительной, нежной дружбы в эту речь настоящего ученого, от которой, признаюсь, я на одну минутку даже прослезился.

Затем следует речь Сеара, трогательная речь о старых временах и наших литературных сношениях. Затем изыскано литературная речь Ренье. После Ренье говорит Золя, который великодушно сознается, что он как писатель и нам кое-чем обязан и что, готовясь писать «Рим», он вспоминает «Госпожу Жервезе».

После Золя Доде говорит как друг, нежно и растроганно:

– Мы пили за знаменитого мужа, за Гонкура – романиста, драматурга, художественного исследователя. Мне хочется выпить за друга, за верного и любящего товарища, за того, кто был добр ко мне в очень тяжелые минуты. Выпьем за Гонкура в частной жизни, каким его знают некоторые из нас, сердечного и кроткого, снисходительного и наивного, хотя обладающего зоркими глазами, неспособного на низкую мысль, на ложь, даже в гневе…

Тогда встаю я и говорю: