Дневник братьев Гонкур

30 августа, четверг. Я и не помню, сколько месяцев я не бывал ни в одном из так называемых увеселительных заведений – всё хворал. Сегодня вечером я попадаю в цирк, на любимое мое зрелище физических упражнений, на настоящее зрелище. И вот, до начала представления, я прохаживаюсь с наслаждением по передним и конюшням этого учреждения, которое я до некоторой степени увековечил в «Братьях Земгано».

Вижу необыкновенного артиста на трапеции: человека, летающего в пространстве. И странно, какое впечатление вызывает во мне это зрелище: я слежу за ним не только глазами, но и всеми своими трепещущими нервами и вздрагивающими от напряжения мускулами.

Затем – темнота. Цирк весь обит черным, и вороной конь, на котором скачет, стоя, Лойа Фюллер, залит электрическими огнями всех цветов: фиолетовыми, розовыми, зелеными; и целый ураган материй и вихрь юбок освещены то огнем заката, то бледной утренней зарей.

Ах, какой великий изобретатель идеального – человек, сколько чудесного и сверхъестественного сделал он из этого зрелища с помощью вульгарных тканей и этого пошлого освещения!

4 октября, четверг. Менье приносит мне сегодня переплеты с обложками из старинных шелковых материй, собранных мною из разных мест. Это в самом деле прелестнейшая орнаментация книги, и коллекция украшенных таким способом томов имеет еще то преимущество, что представляет собою альбом образчиков костюмов XVIII века.

11 ноября, воскресенье. Открытие «Чердака». Собрались все. Примоли говорит о Дузе, актрисе, с которой он провел неделю в Венеции[155]. Он мне говорил уже раньше, что Дузе могла бы сыграть «Фостен» в Германии или в Лондоне. Женщине этой, по его словам, недостает многого, но, несмотря на это, она большая актриса.

Описывает он Дузе как актрису удивительной театральной независимости: она собственно «играет» только в тех местах, которые подходят к ее таланту;

в других же, которые ей не нравятся, она ест виноград или придумывает себе разные развлечения. В одной пьесе, где актрисе нужно было говорить о дочери, он заметил, как она вдруг, нисколько не заботясь о публике, перекрестилась и послала поцелуй за кулисы – поцелуй настоящей своей дочери, которую обожает.

Доде читает нам сегодня из своего «Бонне». Я ошибался. Я думал, что он восторгается этой книгой за ее «провансализм»; но нет, этот Бонне – лирик в прозе, и мне в первый раз только попался образец творчества крестьянина, из такого уголка Франции, где солнце своим светом действительно «озаряет» мысль[156].

2 декабря, воскресенье. Сегодня вечером у Доде неожиданно появляется Лоти. Он рассказывает про свое сорокавосьмидневное путешествие по пустыне, описывает свой восторг при восходе и закате солнца в прозрачном воздухе, не затуманенном испарениями, и все это в избытке здоровья, которым он, по его выражению, обязан своему «бедуинскому темпераменту»[157].

10 декабря, понедельник, на Сене в 5 часов дня. Вода с фиолетовыми отливами, по которой скользят пароходики, с бахромой из белой пены на баке, под ярко-розовым небом, на котором рисуется с одной стороны Эйфелева башня, с другой – минарет Трокадеро.

Никогда еще Париж, при криках вечерних газетчиков, суете экипажей, летучей быстроте велосипедов, деловитой толкотне и грубой спешке прохожих, не представлялся мне так ясно столицей страны безумия, населенной полоумными. И никогда Париж моей молодости, Париж моего зрелости не казался мне таким бедствующим, как Париж нынешнего вечера. Никогда еще столько томных женских взглядов не просило у меня обеда, никогда столько жалобных мужских голосов не просило у меня милостыни.

«Да, – говорил я сегодня вечером у госпожи М., – вот оно, это новое освещение газом, керосином, электричеством, этот беспощадно белый, резкий свет рядом с кротким, молочным сиянием свечей. Как хорошо понимал ночное освещение XVIII век, когда женской коже оставлялась вся мягкость ее тона, когда она обливалась смягченным и рассеянным мерцанием лампы среди желтовато-белых драпировок, светлые ткани которых впитывали в себя свет!»

1895

7 января, понедельник. Обед у Роденбаха.

У Малларме действительно обворожительная, остроумная речь; ум не злой, но до некоторой степени насмешливый. Говорят про статью Стриндберга – о более низкой ступени развития женщины, – основанной на изучении чувств, вывод которой неоспорим относительно вкуса и обоняния. По поводу этой «низшей ступени» я привожу наблюдение из одной медицинской книги, где говорится, что у мужского скелета всегда есть какая-то индивидуальная черта, чего нет у женских: женские скелеты как будто изготовляются гуртом.