Дневник Чумного Года

И потом, по мере того как чума стала распространяться, она так быстро ширилась, а еженедельные сводки так резко поползли вверх, что не было и речи о том, чтобы приуменьшать опасность или пытаться убедить людей за границей более здраво смотреть на вещи, — еженедельные сводки говорили сами за себя; того, что за неделю умирало от двух до трех тысяч человек, было достаточно, чтобы растревожить торговцев во всем мире; и в дальнейшем бедствия самого города усугубились и тем, что весь мир крайне настороженно отнесся к нему.

Кроме того, будьте уверены, что при пересказах бедственность положения значительно усугублялась. Чума и сама-то по себе была ужасна, а состояние людей отчаянно, как я уже говорил, но слухи все это безмерно преувеличивали, и не стоит удивляться, что наши друзья за границей (такие особенно, как корреспонденты моего брата в Португалии и Италии, — странах, с которыми он вел особенно оживленную торговлю) утверждали, будто в Лондоне умирает по двадцать тысяч человек в неделю; что незахороненные трупы лежат целыми грудами; что живых не хватает хоронить мертвецов, а здоровых — ухаживать за больными; что все королевство тоже заражено, так что мор стал всеобщим, какого и не видывали еще в этих краях. И они с трудом поверили нам, когда мы рассказали, как дела обстояли в действительности, что погибло не более одной десятой населения Лондона, что в городе живет еще пятьсот тысяч человек,[313] что теперь, когда люди стали вновь разгуливать по улицам, а те, кто бежал из столицы, постепенно возвращаются, на улицах города вновь, как обычно, снуют толпы народа, и только в каждой семье люди потеряли родственников или друзей. Повторяю, никто не мог в это поверить; и если бы вы спросили кого-нибудь из жителей Неаполя или других городов побережья Италии, они рассказали бы вам, что в Лондоне когда-то был жесточайший мор,[314] во время которого, как и сейчас, умирало по двадцать тысяч в неделю, и прочее и прочее; подобно тому, как мы, лондонцы, в свое время утверждали, что в Неаполе в 1656 году была чума, во время которой умирало по двадцать тысяч человек в день, что я имею все основания считать полнейшей выдумкой.

Все эти рассказы, сами по себе несправедливые и вредоносные, наносили, кроме того, особенно большой урон нашей торговле. Так, прошло много времени после окончания поветрия, прежде чем наша торговля с этими странами возобновилась; а фламандцы и голландцы (особенно последние) получили от этого огромную выгоду, захватив себе все рынки сбыта и даже закупая наши изделия в тех частях Англии, где не было чумы, перевозя их в Голландию и Фландрию, а оттуда уже — в Испанию и Италию как изделия собственного производства.

Но подчас их выводили на чистую воду и наказывали, а именно: товары и корабли конфисковывались, так как, если действительно наши товары (как и наши люди) были переносчиками заразы и считалось небезопасным вскрывать их и вдыхать их запах, то люди, которые отваживались на эту нелегальную торговлю, рисковали не только занести заразу в собственную страну, но и в страны, с которыми они вели торговлю этими товарами; а если учесть, сколько жизней ставили они на карту подобными действиями, то ясно, что ни один порядочный человек не согласился бы принимать в них участие.

Однако не могу сказать, чтобы эти люди причинили какой-то реальный вред. Другое дело, когда речь шла о жителях нашей собственной страны; тут то ли через самих жителей Лондона, то ли вследствие торговли, благодаря которой лондонцы общались с людьми со всех концов страны, и уж конечно со всеми крупными городами, — только вследствие всего этого чума распространилась не в одном Лондоне, но и по всему королевству,[315] затронув все крупные города, особенно те, что были связаны с торговлей шерстью, и морские порты; так что в конце концов все значительные города Англии были в той или иной степени затронуты заразой; то же можно сказать и об Ирландии, хотя в значительно меньшей степени; как обстояли дела в Шотландии, у меня не было случая выяснить.[316]

Следует отметить, что, в то время как чума свирепствовала в Лондоне, внешние порты, как их называли, продолжали оживленную торговлю, особенно с соседними странами и с колониями. Например, Колчестер,[317] Ярмут[318] и Гулль[319] на северо-восточном побережье вывозили промышленные изделия в Голландию и Гамбург[320] в течение нескольких месяцев после того, как торговля с Лондоном полностью прервалась; точно так же Бристоль[321] и Экзетер[322] через порт Плимут[323] вели торговлю с Испанией, отправляли корабли на Канарские острова,[324] в Гвинею[325] и в Вест-Индию,[326] особенно же много торговали с Ирландией; но так как чума распространилась по всей стране, после того как в августе-сентябре болезнь достигла в Лондоне наивысшей точки, то все или большинство из этих городов рано или поздно оказались зараженными; и тогда на торговлю было наложено эмбарго — то есть она полностью прекратилась; об этом я еще поговорю ниже, в связи с отечественной торговлей.