Дневник дьявола

И он остался тверд — до конца. Хотя на самом деле никто никого не ел, просто самый старший взял из рук отца пистолет и по очереди (дам пропускаем вперед) выстрелил остальным в затылок. Фишман фотографировал как одержимый, ловя каждое движение подростка. Снимков было множество. Он так увлекся, что я слышал, как он вторит возгласу, которым толпа сопровождала каждый выстрел. Моя кожа невыносимо чесалась, почти так же, как сейчас. Мне показалось, что Фишман лишился рассудка, когда, после нашего возвращения в Берлин, счастливый, он показывал мне на одном из снимков что-то якобы напоминающее душу. Я не хочу описывать те фотографии, потому что это уже ничего не изменит. Девочка уже лежит. Ее брат оседает на землю. Я снимаю сбоку. Превосходный кадр, потому что последний еще стоит на коленях, и вся троица выглядит как один человек, в замедленном темпе падающий на землю. Наследник неподвижен, он едва заметно шевелит рукой, целясь в каждого по очереди. Он убивает одним прикосновением. И душа, взмывающая ввысь после того, как тот, посередине, упал. Серая, отчетливая тень… Дурень, это же только пыль, которая поднялась при падении, облако пыли! Хотя… говорят, если Нечистый смешает свою воздушную сущность с земной пылью, его можно будет увидеть.

Потом мы поехали в Чечню, там, кажется, должно было произойти что-то из ряда вон выходящее. Фишман, освобожденный, уверовавший наконец в то, что он делает, поймавший в объектив Сверхъестественное и пересекший черту, именно тогда захотел начать жизнь заново. Ему казалось, что так можно продолжать до бесконечности. Но он просчитался и сгинул в Чечне. Я даже не знаю, как именно, потому что не спрашивал. Я выполнил свой долг, позволив ему освободиться от кошмаров и потрясти мир. Если бы еще не эти гной и зуд! Хотя в присутствии Вальпургии они не так мучительны. Я закончил.

Они вошли не спеша. Вальпургия тоже их заметила, во всяком случае, она приветственно улыбнулась.

— Браво, — произнес отец. — Ты успел.

— Поздравляю. — Дядя Фридрих потрепал меня по плечу и рассмеялся. Тетя Аделаида устроилась в моем кресле для чтения и приветливо махнула рукой. Были и другие: прадедушка — я узнал его по фотографии. Дедушка. Этот держал на руках спящего брата, и они оба гордились мной. Только Боно замешкался в дверях. Он не принадлежал к моей семье. Матери не было, но почему-то я знал, что искать ее здесь бессмысленно. Внезапно мне открылось множество вещей. Моя кожа начала шипеть. Мне было четыре года, и я горел. Фишман склонился надо мной, но у меня не было уверенности, что он хотел помочь. Он был напуган. Ему было тринадцать. Он толкнул меня в огонь, который мы развели в здании заброшенной фабрики. У него не было намерения убивать меня. Или было? Он убил меня и смотрел, как я умираю. Я не мог пошевелиться. А может, не хотел, потому что пламя сулило блаженство.

— Все верно. — Отец подтвердил мою правоту, наполнившую меня желто-красным свечением. — Ты пришел к началу пути, можешь гордиться собой, ты разгадал свою тайну, так же как и человек, которому ты должен был помочь.

— Радуйся, — ох уж этот дядя Фридрих! — что тебе не доверили опекать мать Терезу. С ней было бы потруднее.

А может, это не душа вовсе? Может, всего лишь пыль? А значит, Там ничего нет, и не стоит бояться наказания. Можно наконец уйти, ведь что-то у меня все-таки получилось.

К началу пути? Значит, так чесаться будет всегда?

— Да. — Тетя дружески кивнула Фридриху, хотя у меня возникло ощущение, что они недолюбливают друг друга. — Тебе еще повезло, что этот Фишман был настолько аморален. Поэтому он не страдал. Ты выполнил свою работу аккуратно и точно. Он не может жаловаться. Его даже никто не тащил за бороду, как Антония на картине Грюневальда [52].

Все дружно согласились с ней, молча кивая головами.

— А те снимки, — мой голос даже не дрогнул, — они могут помочь человечеству одуматься?

— Говори прямо! Могут ли они творить добро? — Отец был строг.

— Ну… да.

— Перестань, — снисходительно протянул дядя.

— Откровенно говоря, — деловито вмешался дедушка, — мы не уверены. Но нас это не касается. В любом случае, мы должны обставить все так, чтобы тот, кто несет добро, делал свое дело как можно хуже.

— Твой дедушка хочет сказать, — это снова отец, — что нас интересует не человечество, а человек. Человечество пусть остается добрым и гуманным.