Дневник горничной

То обстоятельство, что у него так много денег, интригует меня. Как велико его состояние?.. Я ничего на этот счет не знаю. Он не любит, когда я заговариваю с ним об этом; не любит, когда я вспоминаю о том времени, когда мы оба служили… Можно подумать, что он все предал забвению и что настоящая жизнь его началась лишь с того дня, когда он сделался владельцем маленького кафе… Когда я обращаюсь к нему с волнующим меня вопросом, он делает вид, что не понимает, о чем я говорю. И тогда в глазах его, как бывало прежде, мелькают какие-то грозные отблески… Никогда я не узнаю ничего о Жозефе, никогда не открою тайну его жизни… И может быть это-то неизвестное и привязывает меня к нему так крепко.

Жозеф смотрит за всем в доме, и дом наш полная чаша. Мы держим трех мальчиков, на обязанности которых лежит прислуживать посетителям, прислугу для кухни и для уборки, и все идет, как по маслу… Правда, за три месяца мы переменили служанку четыре раза… Но ведь и требовательны же они в Шербурге, да и какие воровки и распутницы! Просто невероятно, какая гнусность!

Я веду кассу и заседаю за конторкой среди целой батареи разноцветных бутылок больше ради парада и оживления. Жозеф требует, чтобы я была всегда нарядна; он никогда не отказывает мне ни в чем, и любит, чтобы я вечером надевала лиф с небольшим декольте позволяющим мне щегольнуть своей шейкой. Посетителей надо прельщать, надо постоянно поддерживать среди них веселье и желание обладать мною… За мною уже настойчиво ухаживают два-три толстых квартирмейстера, двое или трое хорошо зарабатывающих корабельных механиков. Само собой разумеется, чтобы нравиться мне, они много тратят денег. Жозеф их особенно жалует, потому что они — отчаянные пьяницы. Мы взяли также четырех нахлебников. Они едят с нами, и всякий вечер раскошеливаются на вино и ликеры, которыми, конечно, угощаются все. Со мной они в высшей степени галантны и я их подзадориваю, как могу. Но я думаю, что обращение мое с ними не должно переступать за пределы обычных переглядываний, двусмысленных улыбок и псевдо-обещаний… Я впрочем о них и не думаю… С меня довольно Жозефа и я уверена, что проиграла бы даже, если бы изменила бы ему с самим адмиралом… Черт возьми!.. Вот так мужчина… Редкий юноша сумеет так удовлетворить женщину, как он… Даже чудно, право… Хотя он и очень некрасив, но мне кажется, что лучше моего Жозефа никого нет… Он зажигает во мне всю кровь!.. О! старый урод!.. Как он завладел мною!.. И как опытен, как изобретателен на всевозможные любовные ухищрения… Когда подумаешь, что он не выезжал из провинции и всю свою жизнь был мужиком, так невольно спрашиваешь себя, где он мог научиться всем этим пакостям.

Но где Жозеф вполне чувствует себя в своей тарелке, так это в политике. Благодаря ему, маленькое кафе, вывеска которого «Кафе французской армии» блистает на весь квартал — днем своими жирными золотыми, а вечером большими огненными буквами, служит теперь официальным местом свидания выдающихся антисемитов и самых рьяных патриотов всего города. Под пьяную руку они здесь братаются с армейскими унтерами и чиновниками морского ведомства. Уже случались драки и не раз из-за пустяков унтера выхватывали сабли, грозя проколоть мнимых изменников… В вечер отбытия Дрейфуса во Францию, я думала, что маленькое кафе рухнет от криков: «Да здравствует армия!» и «Смерть жидам!» В этот вечер Жозеф, вообще уже известный в городе, имел сумасшедший успех. Он вскочил на стол и крикнул:

— Если этот изменник виновен, то пусть его увезут обратно… Если он невинен, то пусть его расстреляют…

Со всех сторон загремело:

— Да, да!.. Пусть его расстреляют! Да здравствует армия!

Требование это возбудило энтузиазм до крайних пределов. В кафе только и слышалось какое-то рычание, заглушаемое звоном сабель и стуком кулаков по столам. Кто-то хотевший сказать неизвестно что, был освистан, и Жозеф, бросившись на него, раскроил ему ударом кулака губы и вышиб пять зубов… Изрубленный саблями наголо, окровавленный, полумертвый, несчастный был, точно падаль, выброшен на улицу при несмолкающих криках: «Да здравствует армия! Смерть жидам!»

Порою мне делается страшно в этой атмосфере крови, среди этих животных лиц, отяжелевших от алкоголя и убийств. Но Жозеф успокаивает меня:

— Это ничего, говорит он… Так нужно для дела…

Вчера, возвратясь с рынка, Жозеф очень веселый, потирая руки, заявил мне:

— Плохие новости. Говорят, что будет война с Англией.

— О, Боже мой! — вскричала я. — Что, если Шербург начнут бомбардировать?

— Ну!.. Полно!.. — подтрунивал Жозеф… — Что касается меня, то я подумываю о другом… Об одной штучке… Об одной великолепной штучке…

Меня пробрала невольная дрожь… Он затевает какую нибудь ужасную вещь…

— Чем больше я на тебя смотрю… — сказал он… — тем больше убеждаюсь, что у тебя наружность совсем не бретонская. Нет, по виду ты совсем не бретонка… Скорее уж эльзаска… А?.. Вот ловко было бы тогда сидеть за конторкой!..