Дневник горничной

Я не стану описывать этот день со всеми его бесконечными происшествиями и безумствами. Прокурор, вытребованный телеграммой, приехал после завтрака и начал дознание. Жозеф, Марианна и я, — мы были допрошены один за другим; первые двое для формы, я же с какою-то враждебной настойчивостью, которая была мне в высшей степени неприятна. Пошли в мою комнату, перерыли мой комод и сундуки. Переписка моя была тщательно пересмотрена… Благодаря чистой случайности, рукопись моего дневника ускользнула от взоров полицейских. За несколько дней до события, я отослала его Клеклэ, от которой получила сердечное письмо. Если бы не это, то судьи, может быть, нашли бы в нем намёк на виновность Жозефа и предлог к его задержанию… Я вся сейчас еще содрогаюсь, когда думаю об этом. Нечего говорить, что осмотрели также все аллеи сада, грядки, стены, бреши в заборах, задний двор, выходивший в переулок, — все это с целью найти следы вора… Но земля была сухая и твердая; оказалось невозможным открыть на ней малейший отпечаток, малейший след. Решетка, стены, бреши в заборах ревниво охраняли свою тайну. Как и тогда, по делу об изнасиловании, поселяне являлись для дачи показаний. Один видел какого-то человека, блондина, лица которого он не мог припомнить; другой — брюнета, «имевшего странный вид». Одним словом, дознание не привело ни к чему. Никакого следа, ни малейшего указания на кого-нибудь…

— Надо подождать, — таинственно произнес прокурор, уезжая вечером. — Может быть, парижская полиция наведет нас на след преступников.

В течение всего этого утомительного дня у меня не было ни минуты досуга, чтобы подумать о последствиях этой драмы, внесшей в первый раз оживление и жизнь в наш мертвый дом. Барыня не давала нам ни минуты покоя. Надо было бегать туда… сюда… по большей части без всякого смысла, потому что барыня сама потеряла голову. Что же касается Марианны, то казалось, что она ничего не замечала и не находила ничего необыкновенного… Подобно мрачной Евгении, она была поглощена своими мыслями, которые были очень далеки от того, что занимало нас. Когда барин появлялся в кухне, она моментально становилась как пьяная и глядела на него восторженным взглядом…

— О! твоя ожиревшая мордочка!.. твои толстые руки!.. твои большие глаза!..

Вечером, после обеда, прошедшего в молчании, я могла предаться размышлениям. Мне с самого начала пришла в голову мысль, — и теперь она укреплялась во мне, — что Жозеф не был непричастен к этому дерзкому преступлению. Я хотела даже установить несомненную связь между его путешествием в Шербург и подготовкой этой смелой и великолепно выполненной проделки. И мне вспоминался его ответ накануне отъезда:

— Это зависит… от одного очень важного дела…

Несмотря на то, что он старался казаться естественным, я замечала в его жестах, в позах, в молчании, какое то непривычное смущение… заметное для меня одной.

Эта мысль так нравилась мне, что я не пыталась ее отвергнуть. Напротив смотрела на него с громадным удовольствием. Когда Марианна оставила нас на минуту одних в кухне, я подошла к Жозефу и ласково, нежно, охваченная невыразимым волнением, шепнула ему:

— Скажите мне, Жозеф, это вы изнасиловали в лесу малютку Клару?.. Скажите мне, это вы украли у барыни серебро?..

Изумленный, ошеломленный этим вопросом, Жозеф взглянул на меня… Потом, вдруг, не отвечая на мой вопрос, привлек меня к себе и пригнув мне голову властным поцелуем, сказал:

— Не говори об этом… Ведь ты поедешь со мной туда, в маленькое кафе… Ведь наши души так схожи!..

Мне вспомнилось, что у графини Фардэн, в одном из маленьких салонов я видела какого-то индусского идола, привлекательного какою-то величественной, но в тоже время и отталкивающей красотой… В эту минуту Жозеф походил на него…

Проходили дни и месяцы. Судьям, конечно, ничего не удалось открыть и они, наконец, бросили следствие… Мнение их было таково, что эта вещь была обделана опытными парижскими мошенниками… На Париж ведь все можно свалить. А потом ступай, ищи там!..

Этот результат привел барыню в негодование. Она ожесточенно бранила магистратуру, которая не могла вернуть ей ее серебро, но отнюдь не отказалась из-за этого от надежды обрести вновь «судок Людовика XVI», как говорил Жозеф. Каждый день она придумывала новые нелепейшие комбинации и сообщала их судьям, которые уже больше ей даже не отвечали, утомленные этой ерундой… Я, наконец, успокоилась насчет Жозефа… а то я все опасалась катастрофы для него.

Жозеф опять сделался молчаливым, преданным слугой, — настоящим «золотом»… Я не могу удержаться от хохота при воспоминании о разговоре, который я подслушала за дверью в гостиную, в самый день кражи, и который происходил между барыней и судебным прокурором, маленьким, сухопарым человечком с тонкими губами, желчным цветом лица и заостренным, как лезвие сабли, профилем.

— Вы не подозреваете никого из ваших людей? — спросил прокурор… — Вашего кучера, например?