Дневник горничной

— Передо мною два существа, живущие, как кроты, как бабочки в своих коконах… По своему собственному желанию они добровольно замуровались в этих мрачных стенах… Все, что составляет радость жизни, они уничтожили, как ненужную роскошь… Они тщательно оберегают себя от всего, что могло бы извинить их богатство, оправдать их бесполезное существование…. С их скаредного стола ничего не перепадает голодным беднякам, так же как и из их сухого сердца — страданиям несчастных. Они экономничают даже на счастии, на своем собственном счастии. И чтобы я стала их жалеть? О, нет… Случившееся с ними есть акт правосудия. Отняв у них часть их состояния, вытащив на свет Божий спрятанные сокровища, добрые воры лишь восстановили равновесие… О чем я жалею, так это о том, что они не оставили этих двух преступных существ совершенно обобранными и презренными, более нищими, чем тот бродяга, который столько раз тщетно просил у их ворот милостыню, более больными, чем покинутый всеми бедняк, издыхающий на дороге в двух шагах от этих спрятанных проклятых богатств.

Мысль, что мои господа могли бы с мешком за спиной, в убогом рубище, босяком, просить милостыню у дверей бессердечных богачей, привела меня в восторг и в веселое расположение духа. Но я еще больше радовалась, глядя на барыню, опустившуюся близ своих пустых ящиков, более огорченную, чем если бы ее на самом деле убили, потому что при этом убийстве она присутствовала. Более ужасного удара нельзя было придумать для этого существа, которое никогда ничего не любило, и единственным наслаждением которого было оценивать на деньги непокупаемые вещи — удовольствия, милосердие и любовь — это божественное украшение души… Это позорное страдание, переживаемое ею, этот подлый упадок духа были расплатою за перенесенные мною унижения и грубости, которые вылетали у нее из уст с каждым словом, с каждым взглядом, который она ко мне обращала. Теперь я вполне наслаждалась восхитительно-жестокой радостью. Мне хотелось закричать: «И поделом… поделом»! Но больше всего мне хотелось узнать, кто эти великолепные воры, чтобы поблагодарить их от имени всех обездоленных и расцеловать, как братьев. О, мои милые воры, олицетворившие справедливость, какую гамму сильных, радостных ощущений заставили вы меня пережить!

Барыня вскоре пришла в себя… Воинственная натура ее вдруг проснулась во всей своей силе.

— А ты что здесь делаешь? — сказала она барину гневным и крайне презрительным тоном… — Чего тебе здесь надо?.. И как ты хорош с своей опухшей физиономией и вылезающей рубашкой!.. Или ты думаешь, может, что это поможет нам вернуть наше серебро? Ну же, встряхнись… подберись немножко… постарайся уразуметь, в чем дело… Ступай, зови жандармов, мирового судью… Им бы уж давно надо было здесь быть… О! что за человек, Бог мой!

Барин, покорно согнувшись, собрался идти. Она окликнула его:

— Как это случилось, что ты ничего не слыхал?.. Перевертывают весь дом… ломают двери, замки, опустошают стенные шкафы и ящики… А ты ничего не слышишь?.. На что же ты годен, пентюх эдакий?

Барин осмелился возразить.

— Но, ведь, ты, милочка, тоже ничего не слыхала…

— Я?.. Я — другое дело… Кажется, это — дело мужчины?.. Ну-да ты меня раздражаешь… Убирайся!

И в то время, как барин поднимался по лестнице, чтобы одеться, барыня, обратив свое бешенство на нас, принялась нас отчитывать:

— А вы? Чего вы на меня глазеете, как чурбаны?.. Вам ведь, конечно, это все равно, если ваших господ обкрадывают?.. Вы тоже, понятно, ничего не слыхали?.. Точно нарочно… Как приятно иметь подобную прислугу… Вы только и думаете, как бы поесть да поспать… Животные!

Потом, обратясь прямо к Жозефу:

— Почему собаки не лаяли? Говорите… почему?

Вопрос этот, казалось, на одно мгновение ошеломил Жозефа. Но он быстро оправился…

— Не знаю, барыня, — ответил он самым естественным тоном… — Да, на самом деле, собаки не лаяли. Гм! это, признаться, любопытно!..

— Спустили ли вы их?..

— Понятно, спустил, как всегда… Нет, это любопытно!.. Ох, это любопытно!.. Надо думать, что вор знает и дом… и собак…

— Наконец, Жозеф, вы такой преданный, такой исправный… почему же вы ничего не слыхали?

— Это верно… ничего не слыхал… И это тоже странно… потому что вообще у меня сон чуткий… Если кошка пройдет по саду, так я и то слышу… Это что-то чудно… И особенно эти проклятые собаки… Да, можно сказать! Да!..

Барыня прервала Жозефа:

— Оставьте меня в покое… Все вы животные, все, все! А Марианна?.. Где Марианна?.. Почему она не здесь? Конечно, дрыхнет, как колода…

И, выйдя из буфетной, она закричала на лестнице:

— Марианна!.. Марианна!..

Я поглядела на Жозефа, рассматривавшего ящики. Он был серьезен и во взгляде его светилась какая-то тайна…

* * *