Дневник горничной

Я думаю, что эти воспоминания будут последними. Хотя у меня есть в запасе еще много других, но все они похожи друг на друга и мне надоело без конца описывать те же истории, заставлять дефилировать те же самые лица, те же души… те же видения. И потом, я чувствую, что не могу больше сосредоточиваться на этом, потому что от этих призраков прошлого меня все больше и больше отвлекают новые заботы о моей будущей жизни. Я могла бы еще рассказать о своем пребывании у графини Фардэн. Но к чему? Я слишком устала и слишком ожесточена. Там, кроме всех прочих феноменов, царило еще тщеславие такого рода, которое более, чем какое-либо другое, мне ненавистно: литературное тщеславие… Да еще вид глупости, которая хуже всякой другой: глупость политическая…

Там царил Поль Бурже во всей его славе; этим сказано все… О! вот, действительно, философ, поэт и моралист, как раз подходящий к претенциозному ничтожеству, к умственному юродству и лживости этого общества, где все поддельно: изящество, любовь, кухня, религиозное чувство, патриотизм, искусство, милосердие, даже самый порок, облеченный, под предлогом приличий и литературы, в мишуру мистицизма, прикрытый маской святости… У них остается лишь одно искреннее желание — алчное стремление к деньгам, прибавляющее к уродствам этих марионеток еще нечто гнусное и жестокое. И только в этой области эти жалкие призраки являются действительно живыми существами…

Там я свела знакомство с Жаном; это был тоже психолог и моралист, но моралист людской и психолог передней, в своем роде еще более выскочка и юродивый, чем тот, который царил у них в салонах. Жан имел дело с ночными горшками… Г. Поль Бурже — с человеческими душами… Разница между людской и салоном не так велика, как это обыкновенно предполагают!.. Но… так как я положила портрет Жана на дно сундука… то пусть воспоминание о нем также останется погребенным на дне моего сердца, под густым слоем забвения…

Два часа ночи… печка моя гаснет, лампа чадит, а у меня больше нет ни дров, ни керосина. Лягу спать… Но мысли мои слишком возбуждены, и я не смогу заснуть. Буду мечтать о том, что приближается ко мне, о том, что наступит завтра… На дворе — тихая, безмолвная ночь. Небо сверкает звездами… Крепкий мороз сковал землю. Жозеф теперь где-нибудь в пути… Через все разделяющее нас пространство я вижу его… Вижу его, едущего в вагоне железной дороги, огромного, сурового, погруженного в думы… Он улыбается… приближается, идет ко мне… Он подарит мне, наконец, желанную свободу, успокоение, счастье… Счастье?

Завтра я его увижу…

XVII

Вот уже восемь месяцев, как я не писала ни одной строки в этом дневнике, — меня занимали другие дела и другие мысли. — Ровно три месяца прошло с тех пор, как Жозеф и я покинули Приёре и поселились в маленьком кафе, у пристани в Шербурге. Мы женаты; дела идут хорошо; дело мне нравится; я — счастлива. Рожденная у моря, я к нему же и вернулась. Хотя нельзя сказать, чтобы в прежнее время я о нем скучала, но все же видеть его снова мне приятно. Это уже не унылые пейзажи Одиерна, не его бесконечно печальные берега, не его величественные прибои… Здесь нет ничего печального; напротив, все располагает к радости… Все полно веселого шума, живописных движений, пестрой суеты военного порта. И любовь плетет свои обманные сети в чаду диких, безумных кутежей и ночных попоек. Передо мной проходят толпы людей, спешащих насладиться жизнью в промежутке между двумя дальними плаваниями; занимательные и постоянно меняющиеся картины жизни, и грудь моя вдыхает родной запах морских водорослей, который я все же люблю, хотя в детстве он не был мне особенно приятен… Я увидала здесь земляков, служащих на казенных судах… Мы не обменялись ни словом и мне даже не пришло в голову расспросить у них о моем брате… Это было так давно!.. Он как будто уже умер для меня… Здравствуй… до свиданья… будь здоров… Если они не пьяны, то чересчур глупы… Если не глупы, то чересчур пьяны… Их лица похожи на старых рыб… Никакого волнения, никаких излияний с их стороны не последовало. Да, впрочем, Жозеф не любит, чтобы я фамильярничала с простыми матросами, с этими грязными бретонцами, у которых нет гроша за душою и которые напиваются водкой самого низкого сорта.

Но мне надо вкратце рассказать события, предшествовавшие нашему отъезду из Приёре…

* * *

Если читатель помнит, Жозеф в Приёре спал в людской, помещавшейся над седельной. Каждый день, как зимой, так и летом, он вставал в пять часов. И вот, утром, 24 декабря, ровно месяц спустя после его возвращения из Шербурга, он увидел, что дверь в кухню отворена настежь.

— Гм, сказал он сам себе… неужели они уже встали?