Дневник горничной

Я скользила по липкой мостовой, и, обозлившись на лавочницу и на моих хозяев, и на саму себя, и на это печальное небо, и на эту грязь, в которой утопали моя душа и мои ноги, и на беспросветную тоскливость этого маленького городишка, я повторяла:

— Ну вот, вот вам и «честный хлеб»… только этого еще не хватало… Попала в лужу!..

Да! Я села в лужу… Вот еще новые подробности: барыня одна одевается и сама причесывается.

Она запирается на замок в своей уборной и, я не имею права туда входить… Бог ее знает, что она там делает целые часы!.. Сегодня вечером я не удержалась и постучала в дверь. И вот вам разговор, который произошел — между барыней и мной.

— Тук, тук!

— Кто там?

Ах! этот проклятый визгливый голос, который хотелось бы ударом кулака вогнать назад…

— Это я, барыня!..

— Что вам нужно?

— Я хочу прибрать комнату…

— Она прибрана… Отправляйтесь… И приходите только тогда, когда вас звонят.

Это значит, что здесь я даже не смею быть горничной… Я положительно не знаю, что я здесь такое… И в чем заключаются мои обязанности… А между тем, одевать, раздевать, причесывать — единственное, что мне нравится в моем ремесле… Я люблю возиться с ночными сорочками, тряпками и лентами, перебирать белье, кружева, шляпы, меха, вытирать барыню после ванны, пудрить, шлифовать ногти, душить грудь, волосы, — словом, знать ее от носка туфель до кончика шиньона, видел в полной наготе… Таким образом, она становится вам ближе, из хозяйки превращается в подругу, или сообщницу… Волей не волей, узнаешь целую кучу вещей… Их огорчения, их пороки, их любовные неудачи, интимные стороны жизни, болезни… Не говоря уже о том, что умеючи, можно держать их в руках посредством бездны мелочей, о которых они даже не догадываются… И получаешь гораздо больше… Оно и выгодно и занимательно… Вот, как я донимаю обязанности горничной…

Трудно себе представить, сколько есть таких — как бы это сказать? — таких, которые в интимной обстановке становятся совершенно неприличны; подобные тины попадаются среди тех, которые слывут в свете за самых неприступных, холодных и сдержанных…

Ах! сколько масок спадает в уборных!.. Сколько пятен и морщин обнаруживается на самых горделивых лицах!..

У меня была барыня, обладавшая смешной привычкой… Каждое утро, прежде чем надеть сорочку, и каждый вечер, сняв ее, она по четверти часа тщательно рассматривала свое тело перед большим зеркалом… Потом вытягивала грудь, запрокидывала голову, резким движением поднимала ее вверх и говорила мне.

— Селестина… Посмотрите-ка!.. Правда у меня тело еще крепкое?

Можно было прыснуть со смеху… Тем более, что тело барыни… О какая это была жалкая развалина!.. Когда она, скинув сорочку, освобождалась от всех своих бандажей и подвязок, можно было подумать, что она сейчас растечется по ковру, как жидкий кисель… И несмотря на это, в этих разрушающихся формах оставалась еще какая-то жалкая прелесть, или скорее, следы прелести… прелести женщины, которая когда-то была прекрасна, вся жизнь которой ушла на любовь… Вследствие какого-то рокового ослепления, свойственного большинству стареющих женщин, она сама не замечала, своего беспощадного увядания… Она удесятеряла всевозможные старания, самое утонченное кокетство, чтобы еще раз призвать любовь… И любовь бежала на последний зов… Но какая любовь?.. Ах, как все это было печально!..

Иногда перед самым обедом барыня вдруг влетала, запыхавшись, в смущении…

— Скорей… Скорей… Я опоздала… Разденьте меня…

Откуда она являлась с таким утомленным лицом и кругами под глазами, истощенная до того, что падала, как труп на диван в уборной?.. И в каком беспорядке был ее туалет! Развившиеся волосы, на кончиках которых дрожали пушинки подушек!.. И размазанные, вероятно в пылу поцелуев, румяна, беспощадно обнажавшие, точно раны, все складки и морщины ее лица…

Чтобы не возбудить моих подозрений, она бормотала:

— Я не знаю, что со мной случилось..! Вдруг, у портнихи, что-то схватило… Обморок… Пришлось меня раздеть… И до сих пор чувствую себя скверно…

И часто из жалости я делала вид, что верю этим дурацким объяснениям. Как-то утром в то время, когда я была у барыни, позвонили. Лакей отлучился, и я пошла отворить… Вошел молодой человек… Вид подозрительный, угрюмый и порочный… Полурабочий, полубродяга… Один из тех сомнительных субъектов, — которые встречаются на двусмысленных балах и живут за счет шулерства или любви… Лицо у него очень бледное, маленькие черненькие усы, красный галстук. Плечи уходили в слишком широкий пиджак, он весь качался и вихлялся на ходу. Сначала обвел удавленным и беспокойным взглядом роскошную переднюю, ковер, зеркало, картины, драпировки… Потом протянул мне письмо — передать барыне, и сказал картавым, протяжным, но настойчивым голосом:

— Ответ нужно…

Пришел ли он по своему делу?.. Или это был посланный?.. Второе предположение я отклонила. Люди, которые приходят ради других, никогда не позволяют себе говорить таким властным тоном…

— Я посмотрю, дома ли барыня… — начала я робко, вертя письмо в руках.

Он возразил:

— Она дома… Я знаю… И пожалуйста, без шуток!.. Это крайне нужно…