Дневник горничной

О, человеческая низость!.. Сильнее и непосредственнее моего отчаяния, моего страха, оказалась моя подлая трусость и низкая расчетливость. У меня хватило присутствия духа — среди всего этого ужаса, отворить дверь салона… потом дверь в переднюю и прислушаться… Ни звука… В доме все спало. Тогда я вернулась к постели, приподняла тело Жоржа, легкое, как перышко… Подняла ему голову, дерзка ее обеими руками… изо рта все еще текла кровь волокнистой струей… Слышно было, как воздух шумно выходил у него из груди через горло, точно из бутылки. Глаза закатились — и среди расширенных век, виднелись одни красноватые зрачки.

— Жорж!.. Жорж!.. Жорж!..

Жорж не отвечал на эти крики, на эти призывы… Он их не слыхал… как не слыхал больше никаких земных криков и призывов…

— Жорж!.. Жорж!.. Жорж!..

Я выпустила его тело; оно тяжело упало на постель… Я опустила голову; голова покатилась на подушку… Я приложила руку к сердцу, — оно не билось…

— Жорж!.. Жорж!.. Жорж!..

Ужас объял меня при виде этого молчанья, при виде этих сомкнутых губ… неподвижности трупа… и самой себя… Ошеломленная, сраженная ужасной силой моего горя я покатилась на ковер без чувств…

Сколько минут или сколько веков длился этот обморок?.. Не знаю… когда я пришла в себя, одна мучительная мысль заслонила во мне все остальные: нужно скрыть все компрометирующие меня следы… Я вымыла себе лицо, переоделась… прибрала — да, у меня хватило на это гнусной смелости — привела в порядок постель и комнату… И когда все было готово… я разбудила всех… и объявила всему дому ужасную весть…

Ах эта ночь!.. В эту ночь я узнала все муки ада…

Сегодняшняя ночь напоминает мне ту… Свистит буря, как она свистела тогда, в ту ночь, когда я вела на смерть это несчастное существо… В саду завывает ветер, и мне кажется, что это ревет море на плотине у проклятой — с того дня, виллы в Ульгате.

Вернувшись в Париж, после похорон Жоржа, я не хотела оставаться на этом месте, несмотря на бесконечные мольбы несчастной старухи… Я спешила уйти… чтобы не видать больше этого залитого слезами лица, не слыхать этих рыданий, раздиравших мне душу… Больше же всего я торопилась избавиться от ее признательности, от ее бесконечной благодарности мне за мою преданность, самопожертвование; она называла меня своей «дочерью… дорогой внучкой», целовала меня в порыве безумной нежности… Не-раз, в течение двух недель, которые я решила по ее просьбе провести у нее, у меня являлось неистовое желание поведать ей все, обвинить себя, рассказать все, что слишком тяготило мне душу, от чего порою я просто задыхалась… Но к чему?.. Разве бы она почувствовала от этого какое-нибудь облегчение?.. Это прибавило бы ей лишь еще одно новое острое огорчение… и ужасное сознание, неизгладимое раскаяние, что, может, без меня ее дорогой мальчик не умер бы… К тому же, признаюсь, у меня не хватало на это мужества, и я ушла от нее, схоронив мою тайну, почитаемая ею, как святая, засыпанная подарками и благодарностями…

В самый день моего ухода, возвращаясь из рекомендательного бюро, я встретила в Елисейских Полях прежнего сослуживца, лакея, с которым я прожила шесть месяцев в одном доме. Я его не видала больше двух лет. После первых слов я узнала, что он также ищет место. Но так как в данную минуту у него были посторонние доходы, то он не торопился его приискивать.

— Эта подлючка Селестина! — воскликнул он с радостью, увидав меня. — Всегда сногсшибательна!..

Это был славный малый, шутник, весельчак, любил кутнуть… Он предложил:

— Пообедаем вместе, ладно?..

Я чувствовала потребность рассеяться, отвлечься от вереницы мрачных образов, массы докучных мыслей. Согласилась…

— Шикарно!.. — сказал он…

Он взял меня под руку и повел в кабачок на улице Камбон. Я заметила тяжеловесность его комплиментов, грубость острот, вульгарную похабность… Но они меня не шокировали… Наоборот, я испытывала какую-то подлую радость, какую-то бесшабашную беззаботность, точно вспомнила что-то забытое и привычное… Сказать откровенно, я видела, что-то родственное, близкое, в этих помятых веках, в этой бритой физиономии и безусых губах, придающих лживое, подобострастное и развратное выражение — одинаково лицам актера, судьи и лакея…

После обеда мы отправились фланировать по бульварам… Потом он повел меня смотреть синематограф. Я немного размякла от выпитого за обедом вина. В зале было темно, и в то время, как на освещенном экране дефилировала французская армия под аплодисменты зрителей, он обхватил меня за талию и влепил в затылок поцелуй, от которого чуть не рассыпалась вся моя прическа.

— Ты очаровательна!.. — прошептал он… — Ах! Черт-бы тебя побрал! И пахнет же от тебя…

Он проводил меня до отеля; мы остановились на минуту на тротуаре и в смущении молчали… Он постукивал тросточкой по кончикам ботинок. Я наклонила голову, прижав локти к телу, спрятала руки в муфту, и терзала ногой апельсинную корку…

— Ну, до свидания! — сказала я.

— Ну, нет! — сказал он… — Позволь мне пойти с тобой… Ну, Селестина?

Я слабо защищалась, для приличия… Он настаивал: