Дневник горничной

— Ни одного су… ступайте… отправляйтесь в Алжир искать вашу г-жу Робэр… Отправляйтесь, куда хотите. Таких, как вы, сколько угодно на каждой тумбочке… Отправляйтесь!..

Опечаленная, медленно вышла Жанна из комнаты, сделав два поклона… По выражению ее глаз, по дерганью губ, я видела, что она еле сдерживала слезы.

Оставшись одна, дама в бешенстве воскликнула:

— Ах! Эти прислуги… чистое наказание!.. Прямо хоть не нанимай теперь никого…

На что г-жа Поллат-Дюран, покончившая со своими фишками, ответила величественно и строго:

— Я вас предупреждала, сударыня. Они все такие… Ничего не хотят делать, а получать сотни тысяч… Сегодня у меня ничего подходящего нет… Остались еще хуже… Завтра я вам что-нибудь постараюсь найти… Ах! это очень неприятно, уверяю вас…

Я спустилась с моего наблюдательного пункта в ту минуту, когда Жанна Годэк с шумом вошла в переднюю.

— Ну, что? — набросились на нее…

Она молча опустилась на скамейку, в углу комнаты, села опустив голову и сложив руки, с тягостью в сердце и пустотою в желудке, и только ее маленькие ноги выдавали ее волнение, нервно шевелясь под платьем…

Но мне привелось видеть еще более печальные вещи.

Я обратила внимание на одну из тех девиц, которые ежедневно приходили к г-же Поллат-Дюран. Она заинтересовала меня прежде всего потому, что носила бретонский головной убор, а кроме того, один ее вид повергал меня в необъяснимую тоску. Крестьянка, которая затерялась в Париже, в ужасном Париже, где все беспрерывно мечется и живет лихорадочной жизнью… Я не знаю ничего более жалкого! Я невольно опять думаю о себе и начинаю бесконечно волноваться… Что ее ожидает?.. Откуда она?.. Что заставило ее покинуть родные места? Какое безумие, какая драма, какой вихрь толкнули ее, бросили в это бурное человеческое море? Несчастное существо, оторванное от почвы!.. Ежедневно, разглядывая бедную девушку, такую одинокую среди нас, я задавала себе эти вопросы.

Она была уродлива. Это было то безобразие, которое исключает всякую мысль о жалости и делает людей жестокими, так как, в самом деле, подобное безобразие оскорбляет человека. Как природа ни бывает иногда сурова, все же редко можно встретить женщину совершенно, абсолютно некрасивую. Обыкновенно, у нее остается хоть что-нибудь — глаза, рот, осанка, округленность бедер, — еще меньше — движение руки, сгиб кисти, свежесть колеи, на чем человек может остановить свой взор, не чувствуя себя оскорбленным. Даже уродливое тело старухи сохраняет в себе известную прелесть; ее сморщенная кожа еще сохраняет следы того, чем она была когда то… У этой бретонки ничего подобного не было, а она была еще совсем молода. Небольшого роста, с длинным туловищем, с четырехугольною тальей, с плоскими бедрами и короткими ногами, до того короткими, что ее можно было принять за калеку, — она поразительно напоминала те первобытные изображения св. Девы, те бесформенные глыбы гранита, которые возвышаются в течение веков на армориканских холмах. Ее лицо!.. О, несчастная! — выпуклый лоб, тусклые зрачки, как будто стертые тряпкой, ужасный нос, сплюснутый у переносицы, с шрамом посредине, неожиданно расширяющийся у ноздрей, образуя две черные, круглые, огромные дыры, обрамленные прямыми волосами… И все это покрыто сероватой, чешуйчатой кожей, кожей мертвого ужа… кожей, которая при свете кажется посыпанной мукой… Впрочем, у этого чудовищного создания, были роскошные волосы, которым могли бы позавидовать не мало прекрасных женщин… тяжелые, густые волосы, огненно-рыжий цвет которых отливал золотом и пурпуром. Но безобразие ее не скрашивалось этими волосами, напротив, оно еще более оттенялось ими, выделялось еще ярче, еще резче, еще ужаснее.

Мало того. Все ее движения были удивительно неуклюжи. Она не могла ступить ни шагу без того, чтобы не споткнуться; все валилось из ее рук; она задевала мебель и опрокидывала все находившиеся на ней предметы… Она наступала вам на ноги; непременно ударяла вас локтем в грудь, проходя мимо. Потом она извинялась глухим, грубым голосом, который обдавал ваше лицо зачумленным запахом, запахом трупа. Лишь только она входила в переднюю, всех нас охватывала какая то раздражительная жалость, которая быстро переходила в оскорбительные упреки и заканчивалась ворчаньем. Мы шикали, когда несчастная девушка проходила через комнату, и отгоняли ее от себя. Она, переваливалась на своих коротких ногах от одной скамейки к другой, и, наконец, усаживалась в глубине комнаты. Все старались от нее отодвинуться, выражая свое отвращение жестами и гримасами, и затыкая нос платком. Вокруг нее образовывалось пустое пространство и злосчастная девушка оставалась точно за барьером; она прислонялась к стене, молча, всеми отверженная, без жалобы, без протеста, как будто не понимала, что это презрение относится к ней.