Дневник моего исчезновения

– Встречается. Часто причиной является страх стоматолога, когда люди не ходят проверяться. Или зависимость от алкоголя или наркотиков, или психическое заболевание.

Манфред и Сванте бормочут что-то, склонившись над трупом.

– Я не нашла следов зависимости, – продолжает Самира. – Никаких шрамов или следов от игл. У меня также есть результаты химического анализа крови и мочи. Они отрицательные. Погодите-ка.

Самира достает бумагу с соседнего стола.

– Никаких следов нейролептиков, снотворного, бензодиазепина, гамма-гидроксибутирата. Но я еще жду результаты дополнительных анализов.

Самира замолкает, отступает в сторону и встречается со мной взглядом. Хмурит лоб и спрашивает:

– Ты в порядке? Хочешь присесть?

Манфред со Сванте поворачиваются и молча смотрят на меня.

– Все хорошо, – вру я и выжимаю улыбку.

Самира кивает и поворачивается к трупу.

– Она родила по крайней мере одного ребенка.

– Только одного?

Самира улыбается:

– Нельзя сказать наверняка. Но по меньшей мере одного.

Мне приходит на ум одна вещь и я подхожу ближе.

– Ты упомянула, что пломбы сделаны за границей, – говорю я, глядя Самире в глаза.

– Возможно. Возможно также, что проблемы с зубами вызваны отсутствием доступа к современной стоматологии. Она может быть беженкой, например. Не думаю, что в Сирии стоматология доступна каждому.

Самира грустно улыбается, наклоняет голову и легко проводит пальцем по руке покойной. Этот жест полон поразительной нежности.

– Но внешность у нее европейская, – протягивает Самира. – А в наше время конфликты происходят за пределами Европы.

В комнате воцаряется тишина. Манфред откашливается:

– Посмотрим поближе на ее травмы? – спрашивает он, показывая на пулевое отверстие в груди.

Обратно в Урмберг я еду в машине Манфреда.

– Думаешь, она беженка? – спрашивает Манфред, съезжая с шоссе Е4.

Я смотрю в окно и обдумываю вопрос.

– Девочка, найденная у могильника, Нермина Малкоц, жила в лагере беженцев в Урмберге. Обе жертвы найдены у могильника. Обеих застрелили. Обе были босые. В начале девяностых здание текстильной фабрики использовалось в качестве приюта для беженцев. Не думаю, что это простое совпадение.

– Думаешь, кто-то убивает беженцев направо-налево? Может, мы имеем дело с расистом?

Я пожимаю плечами и смотрю на высотные дома на фоне вечернего неба.

– Кто знает.

Манфред кивает.

– Вам с Андреасом надо поехать пообщаться с персоналом приюта для беженцев. Может, они кого-то не досчитались за последние дни.

Мы входим в импровизированный участок, и Андреас поднимает руку в знак приветствия. Потом начинает жаловаться на журналистов, державших участок в осаде весь день.

Я смотрю на него, одиноко сидящего за столом. Стулья Ханне и Петера пустуют.

Несмотря на тесноту, мы не трогали их вещи и бумаги. Они лежат тут как молчаливое напоминание о том, что произошло, – коробочка со снюсом и блокнот с каракулями Петера, тюбик крема для рук марки «Апотекет», принадлежащий Ханне.

Манфред коротко пересказывает то, что нам сообщила судебный врач. Я снимаю куртку и сажусь напротив, стараясь не встречаться с Андреасом глазами. Начинаю проверять почту.

Через несколько минут звонит Макс. Отвечая, я ловлю на себе изучающий взгляд Андреаса и выхожу в соседнюю комнату, чтобы поговорить без свидетелей.

Встаю перед грязным окном за тем, что когда-то было кассой, и вожу носком ботинка по пыли на полу. Под пылью видно горчичного цвета плитку. За окном уже стемнело и крупные белые снежные хлопья падают с неба.

До Рождества осталось меньше месяца.

Я надеюсь, что мы найдем Петера целым и невредимым и разгадаем тайну убийств. И что я навсегда покину Урмберг.

У Макса все хорошо.

Даже очень хорошо.

Шеф похвалил его за работу над сложным страховым случаем. Женщина лет пятидесяти утверждала, что потянула мышцы, когда выгуливала собаку и та резко потянула поводок, и требовала от страховой компании кучу денег. Благодаря усилиям Макса компании не придется платить ей страховую выплату.

– Просто чудо. Она не получит ни эре, – хвастается он с нескрываемой гордостью.

Да, именно так он и говорит.

Но мне от его подробного рассказа становится тревожно. Не потому, что бедная женщина осталась без компенсации, а потому что Макс так долго и нудно об этом рассказывает. Меня никогда особо не интересовала его работа. Тем более что он ни разу не спросил, как дела у меня на работе.

У меня в голове внезапно раздается мамин голос.

Ты действительно его любишь?

Я еще больше злюсь, но на этот раз на маму. Она всегда думает, что знает, что для меня лучше. А ведь она всю жизнь торчит в этой дыре. Живет в том же доме, в котором выросла, и общается с теми же людьми, что и в детстве.

Макс заканчивает разговор словами, что он не сможет встретиться в выходные, ему нужно работать, я отвечаю, что ничего страшного, потому что мне тоже надо работать над расследованием здесь, в Урмберге.

– Ладно, – говорит он, не делая попыток узнать, как у меня дела.

Положив трубку, я чувствую, что настроение у меня резко упало. На меня словно нашло озарение, только я пока еще не поняла, какое.