Дневник. На Поместный Собор. 1917–1918

Основной стихией его духовной жизни являлось с м и р е н и е, смирение евангельское, смирение мытаря, а не фарисея, — то истинное смирение, которое состоит в сознании своих немощей. И на нем исполнились слова Спасителя: смиряй себе, вознесется. Он был вознесен на такую высоту, какая только возможна на положении иерарха. И эта высота вознесения часто угнетала его от смиренного сознания, что, быть может, он и недостоин такого возвышения. Это смирение сказывалось в постоянной скромности его бытовой, домашней жизни. Я уверен, что если бы те, которые в своем легкомыслии или по злобе занимаются подсчетом архиерейских доходов и богатств, увидели бы скромную обстановку первого иерарха, они были бы посрамлены. Они убедились бы, какое неправильное понятие об архиереях составляется у людей, которые не знают сокровенной жизни их… Затем это смирение выражалось в застенчивости в отношениях к людям. Эта застенчивость, можно сказать, была природным свойством Владыки. В книге, посвященной описанию жизни Митрополита Антония, есть такой эпизод из детской жизни обоих покойных митрополитов. Однажды к отцу митрополита Антония приехал из соседнего села батюшка с 8-летним сыном. Мальчик, увидав семинаристов из многочисленной семьи Вадковскаго, испугался и забился под телегу в сарае. Саша Вадковский (впоследствии Митрополит Петербургский Антоний), которому тогда было десять лет, принял в мальчике живое участие, пожалел его, купил на одну копейку мороженого и угостил мальчика, и у того пропал страх. Мальчик этот — Вася Богоявленский — нынешний Петроградский Митрополит Владимир (Антоний, Митрополит С.-Петербургский и Ладожский. Стр. 12. СПб., 1915 г.). Я привел этот маленький эпизод для того, чтобы показать, что застенчивость была природным свойством митрополита Владимира. Она выражалась в осторожности и, может быть, под влиянием условий жизни, в некоторой подозрительности. Она вредила ему во мнении людей. Он казался сухим, жестким, безучастным, и о нем составлялось неправильное понятие у людей, мало знавших его. Эта застенчивость была одним из поводов к огорчению от перевода его из Москвы в Петроград. В это время он посетил Новгород, чтобы помолиться пред новгородскими святынями и испросить благословение на новое место послушания. На мой недоуменный вопрос о причинах скорби Владыки по поводу этого назначения в стольный тогда город Владыка со свойственным ему смирением ответил: «я привык бывать там в качестве гостя, но я человек не этикетный, могу не прийтись там „ко двору“; там разные течения, а я не смогу следовать за ними, у меня нет характера приспособляемости». И, действительно, мы знаем, что он не применялся и не пришелся «ко двору». Следствием этого, равно как и других обстоятельств, о которых я не считаю благовременным теперь говорить, и было перемещение его в Киев. Эта застенчивость была причиною и того, что на новых местах служения встречали его и относились к нему сначала очень сдержанно. Так и Москва отнеслась к нему сначала. Но я был свидетелем того, как та же Москва чрез 14 лет провожала своего уже горячо любимого архипастыря в Петроград. Да и что говорить об этом, когда все вы — свидетели этого незабвенного расставания Владыки с Москвой. И настоящее многолюдное собрание, — разве не свидетельствует о той тесной связи, какая существовала между ним и его паствою? Москва поняла любящее сердце Владыки, и он раскрыл свое сердце, и ему тяжело было расставаться с Москвой.