Дневник Натальи

21 июня (6 часов вечера). Умираю со смеху, просто катаюсь. Пришел мой благоверный. А я причесалась, кофточку надела, щеки напудрила. Посмотрелась в зеркало: что надо! Пришел. Смутился. Замялся в прихожей. Я ему говорю спокойно:

— Проходи, дорогой, кофе выпьешь?

Он глаза выпучил, снял кепку.

— Когда ты так приглашаешь, с удовольствием.

— Но мы же, — говорю, — друзья? Ведь друзья?

Пошла к плите, вильнув бедрами. Он покраснел, начал смотреть в окно. Конечно, ему неловко: пожилая женщина, и вдруг — такие сигналы! Думаю: что бы еще? Как мне его добить? Чем?

У меня прекрасный голос. Я в детстве училась петь. Феликс всегда любил, когда я пела. Беда только в том, что жизнь наша поворачивалась в сторону, противоположную вокалу.

И вот я вожусь с кофейником, а сама напеваю:

— «Песнь моя летит с мольбою…»

Он совсем растерялся. Смотрит не в окно, а на меня, прямо в мой поющий рот.

— «Песнь моя, о песнь с мольбою…»

(Я уж и слов-то не помню, бедный Шуберт!) Сервировала кофеек. Ничего лишнего: две лазоревые чашечки (от балерины-покойницы, свекрови моей!), сахарный песок, лимончик.

— Что-то с тобой произошло, Наталья? — говорит он полувопросительно. — Я не ошибся?

Я кивнула. Он сделал слишком большой глоток и закашлялся.

— Можно узнать, что именно?

— Именно, — хохочу я, — нельзя.

— Уж не влюбилась ли ты?

(Краснеет, как петушиный гребень! Ах ты, подлец! Тебе, значит, можно на старости лет спать с молоденькой, бросить жену-старуху, дочь-идиотку, дом, собаку, все бросить, все растоптать, когда вокруг и так все растоптано, а ты, скотина, образина лысая, что ты на меня выпучился, ты лучше скажи, где ребенок мой!)

— «Песнь моя летит с мольбою…» — пою, пою из последних сил, пока кофе горячий.

Феликс на меня странно смотрит.

— Как ты себя чувствуешь, Наташа?

— Прекрасно, — говорю, — а что?

— Нет, — бормочет он, — я просто так спросил.

«Пора сменить пластинку, — подумала я, — не в оперу пришел!»

Перестаю петь и спрашиваю:

— Любви все возрасты покорны, дорогой? Все-все?

Он закашлялся. Я смеюсь — заливаюсь:

— Феличка!

(Когда я его так последний раз называла?)

— Фелюша! Просрали мы с тобой жизнь, а?

Он подавился. Наверное, на мою неизящную речь (он очень изящно выражается, никогда ни одного грубого слова! Мама — балерина!).

— Надо было, — продолжаю я, — хотя бы детей побольше сделать! Нюрка-то, может, оттого эгоисткой выросла, что одна!

Молчит, удивляется.

Подхожу к нему вплотную, расcтегиваю на себе верхнюю пуговку и шепчу — низко так, сексуально:

— Дорогой, а может быть, еще не все потеряно? Где двое деток, там и третий уместится…

Он вскочил и даже рукой меня отодвинул.

— С ума сошла! — говорит он испуганно. — Разыгрываешь ты меня, что ли?

— Почему разыгрываю? — удивляюсь я. — Я тебя люблю, всю жизнь, двадцать шесть лет с копейками, люблю, при чем тут розыгрыш?

— Какая любовь? — бормочет он и покрывается испариной. — Какие детки?

Ага! Наконец-то! Услышал меня!

— Феличка, — говорю я (а кофточку все не застегиваю, смотри, смотри, сволочь, у меня грудь — четвертый номер, а форма, как у кинозвезды! Забыл, наверное? Я тебе напомню!), — Феличка, мне только одно нужно: адрес детского дома или — как его? — приюта. Скажи адрес.

Он опустился на стул и смотрит на меня с ужасом. Конечно, решил, что я сошла с ума: откуда ему догадаться, что я все знаю?

— Феличка! — Я прижалась к его лицу сосками (надушены «Шанелью № 5», взяла у Нюры, полфлакона вылила!). — Ведь не все еще потеряно, правда? Я ни на что не сержусь, только адрес! Адрес, и объясни, почему ты так поступил? Тебе разве не жалко меня было? А ребенка? Сыночка нашего?

Я думала, он разрыдается и все скажет, потому что истеричный, мужчина ведь. Но он не разрыдался, а наоборот, встал со своего стула, крепко взял меня за руки, словно мы с ним танцевать собираемся, отодвинул меня на шаг и говорит:

— Наташа, у тебя какая-то фантазия. Я ничего не понимаю. Что за ребенок? Какой приют?

Слава Богу, что я сдержалась! Не закричала, не выплюнула ему все в лицо! Тайну свою, нашу с сыном тайну не выдала! Высвободила руки, положила их ему на плечи, головой прижалась к его плечу. Странно — ничего! А ведь как на меня раньше действовало! Короткое замыкание! Он меня осторожно обнял, словно боялся обжечься, жалостливо погладил по голове. Тогда я прижалась крепче, оплелась вокруг него, раскрыла губы и раскрытыми губами плюс языком — не целуя — провела по его горлу.

Реагирует или нет? С ума я схожу, что я делаю…

Он замер. Напрягся! Ответил на мой поцелуй. Испуганно, но ответил. Чмокнул меня в щеку. Я закрыла глаза, вернее, сделала вид, что закрыла, а сама из-под ресниц вижу, как он бледнеет. Нет, это никакие не эмоции, ему просто не по себе.

— Милый, — говорю я ему, — это была наша единственная ошибка, единственная. Дети. Люди детьми связываются, а мы — развязались.

Тут он опять отпрянул от меня.

— Наташа, тебе надо проконсультироваться с доктором. Что-то тебя тревожит, я чувствую.