Дневник Натальи

— Наташа, — сказал он гневно, — я не ожидал от тебя… Это твоя дача и твои деньги! Но мне, конечно, было бы легче знать, что ты подстрахована, потому что тянуть две семьи…

О, мерзавец, мерзавец! Он говорит мне про две семьи! С каким удовольствием я убила бы его, если б могла! На кусочки бы разрезала!

— Да, — сказала я, — если бы у меня были эти деньги, я была бы подстрахована. Ты уже стар, Феликс, тебе трудно.

Он разозлился.

— Дело не в возрасте, — сказал он, — дело в обстоятельствах. Я не ворую и не торгую.

И тут я сказала то, что придумала.

— Феликс, — сказала я. — Дача принадлежала моему отцу. Его нет в живых, но это неважно. Мне будет уютнее (я так и сказала: «уютнее»!), если мы встретимся с тобой на его могиле, и я передам тебе все бумаги.

— Что за бред, — прошептал он. — При чем тут могила!

— При том, — сказала я. — Я уже давно чувствую, что мертвые мне ближе, чем живые. Мертвые меня не предают.

Почувствовала, как он испугался там, на том конце провода.

— Наташа, — сказал он, — все это так странно. Ты слышишь себя?

— Это мое право, — сказала я, — пусть тебе оно и покажется странным, но иначе я не согласна. Я буду знать, что отец присутствует при нашем разговоре, что я делаю этот шаг с его согласия… Ты ведь помнишь, как он любил дачу.

Я знала, что Феликс пойдет на любое условие, каким бы диким оно ему ни показалось! Он хочет, чтобы я продала дом и обеспечила себя! Он мечтает, чтобы у меня появились деньги и я оставила бы его в покое! Но это не все. Я знаю, что совесть его царапается, и ему стыдно, что он бросил меня на старости лет, больную и нищую, со старой собакой! А тут деньги, и я останусь с деньгами, и он поможет мне получить эти деньги, и можно будет спокойно наслаждаться семейным счастьем с молоденькой. («Две семьи»! Никогда не забуду!)

— Ну? — спросила я (якобы нетерпеливо, а он-то на крючке, попался!).

— Хорошо, — он вздохнул тяжело, — хорошо. Если это каприз, мне стыдно за тебя.

— Как ни назови, — засмеялась я, — пусть каприз. Так завтра? В десять? Ты помнишь, где наша могила?

— Думаю, что найду, — сказал он, — но, может быть, я за тобой заеду?

— Нет, нет, — нарочно испугалась я, — Нюра дома, да и этого, лохматого, никакими силами не выкуришь. Лучше уж встретимся там, на месте. Да, кстати! (Сделала вид, что только что вспомнила!) Кстати! Скажи своей дочери, чтобы она меня не запирала.

— Запирала? — удивился он.

(Значит, она ему ничего не рассказала ни про то, что я не ночевала дома, ни про поездку в сумасшедший дом! Стесняется она его, что ли?)

— Почему Нюра тебя запирает? Зачем?

— Ну, Господи, — сказала я устало, — мало в ней дурости, что ли? Сегодня ей показалось, что будет лучше, если мать посидит взаперти. Чем бы дитя ни тешилось…

— И ты так спокойно говоришь об этом?

(Он ничего не понимает. Ура!)

— А как ты хочешь, чтобы я об этом говорила? На стену мне лезть, что ли?

Вот этим-то я его и провела! Он решил, что я понимаю Нюрины выкрутасы и реагирую на них спокойно, как разумный пожилой человек, который видит в своей дочери экзальтированного подростка! А раз так — значит, я здорова, и можно поверить в то, что я продаю дачу! Ура!

— Я поговорю с Нюрой, — сказал он, — действительно, это нелепость…

Он не был уверен, что это так, но ему ужасно хотелось! Потому что — деньги! Деньги и спокойная совесть! А иначе — просто жуть малиновая: старуха, брошенная и вдобавок — запертая! Ух!

7 июля (утро). Пишу, как есть, спасаю от самой себя, от своей головы, больной, дырявой. Сейчас Нюра принесла мне таблетку. Я положила ее под язык и сделала глотательное движение. У Нюры глаза бегают, мне кажется — ей не до меня.

— Папа сказал, что вы хотели встретиться, — сказала она осторожно, — он сказал, что у тебя к нему важное дело…

— Да, и оно имеет к тебе отношение, — кивнула я (таблетка кислая, боюсь случайно проглотить!). — Я же упоминала про завещание…

— Мама, — перебила она нетерпеливо, — я ничего не понимаю в ваших с папой делах и — честно говоря — не хочу понимать!

— Напрасно, — говорю я, — напрасно. Не хочешь же ты весь век висеть на шее у Яна!

— При чем тут Ян! — вспыхнула она. — Ян здесь ни при чем!

Ах, вот как! Хорошо. Я так и думала: у нее другой на подходе. Или уже!

— Вы что, расстаетесь? — сказала я кротко.

— Почему расстаемся? — Глаза ее стали синими, как васильки, и забегали, забегали!

— У тебя нет денег, потому что ты ничего не зарабатываешь и зарабатывать не будешь. Тебя должен содержать мужчина. Но поскольку ты не умеешь долго спать с одним и тем же мужчиной, а времена у нас непростые, я хотела бы, чтобы у тебя были свои деньги. Ты — мой единственный ребенок.

Она не отреагировала на это нелепое слово: «единственный»! Она забыла, что у меня есть сын, о котором я сказала ей! Она забыла! Никто не хочет помнить! Ну, вы у меня попляшете!

— Откуда ты возьмешь деньги? — спросила она.

— Помнишь, — сказала я, — анекдот про нового русского? Новый русский спрашивает у мужичка: «Откуда, мужичок, у тебя деньги?» А тот ему отвечает: «Кроликов развожу». А новый русский спрашивает: «А у них откуда?»