Дневник офицера Великой Армии в 1812 году.

Мы обошли еще несколько деревень и без затруднения забирали себе провизию, охраняемые цепью пехотных и кавалерийских постов. Жара стояла сильная, великолепный лес вырисовывался впереди наших передовых постов — вправо от меня, ехавшего в сопровождении нескольких унтер-офицеров. Мне очень захотелось туда съездить.

Я сделал всего несколько шагов, как вдруг услышал шум голосов. Я, один, спокойно двинулся туда, откуда несся этот шум, и через ветви деревьев заметил среди леса лужайку, где находилась толпа мужчин и женщин всякого возраста и всякого положения. Они внимательно смотрели на меня, не выказывая при этом ни страха, ни изумления. Несколько человек, манеры и внешность которых не предвещали ничего доброго, подвинулись мне навстречу.

Сделав им знак, чтобы они близко не подходили, я подозвал к себе одного из них, в котором я узнал русского священника. При помощи латинского языка я учтиво попросил его объяснить мне, не принадлежат ли эти люди к числу жителей деревень, занятых в настоящий момент нашими войсками.

«Мы, — ответил поп (le pope), окинувши меня внимательным взглядом, — мы группа тех несчастных жителей священной столицы, которых вы превратили в бродяг, в жалких и отчаянных людей, которых вы лишили крова и отечества!» И при этих словах слезы ручьем покатились из его глаз.

Спутники его начали подходить тогда с угрожающими жестами. Священнику удалось их успокоить и заставить отойти. Они отошли на небольшое расстояние, желая как будто слушать то, что мы говорим. Поп обернулся ко мне.

«Каким духом варварства, какой бесчеловечной жестокостью, — говорил он, — охвачен дух вашего вождя, если он мог сжечь нашу дорогую столицу!» Тщетно я пытался убедить его, что он глубоко ошибается. Он ограничился в своем ответе словами, что я сам ошибаюсь, что ни для кого нет сомнения в том, что Наполеон, а не другой кто устроил пожар Москвы.

Во время нашей беседы я имел возможность наблюдать эту толпу несчастных, постепенно приближавшихся к нам. Мужественные, энергичные, обросшие бородой лица сохраняли отпечаток глубокого, мрачного и сосредоточенного горя. У женщин в лицах видна была большая покорность судьбе, но и здесь нетрудно было угадать, какие тревоги пришлось им пережить. Поп не видел, что мое внимание часто отвлекалось, он продолжал свои обличения и, затронутый каким-то моим замечанием, дошел до того, что коснулся рукой моей лошади и положил руку на луку седла. Он увидал мое волнение и заговорил с удвоенной энергией; а мне горько было за участь стольких несчастных семейств, женщин, стариков, детей, которые из-за нас очутились в таком грустном положении.

Эта мысль всецело охватила меня и заставила забыть об опасности, которой я так неосторожно себя подвергал. Вдруг один из русских, присутствовавших при этой сцене, подошел к попу, сказал ему что-то на ухо и взглянул на меня с видом бесконечного презрения.

У меня шевельнулось подозрение, я сделал вид, что собираюсь уезжать, но поп удержал меня вопросом, христианин ли я. Эти слова удивили меня только наполовину, так как я уже знал, что нас расписывали в глазах русского народа как банду еретиков. Мой утвердительный ответ сейчас же сделался известным всем, и я заметил, что на меня стали смотреть с большим интересом, и разговоры кругом оживились. Поп взял меня за руку, с чувством пожал ее и сказал: «Уходите, скорее; Иловайский с местными партизанами и совсем свежим кавалерийским отрядом подвигается, чтобы вас атаковать; оставаясь здесь, вы рискуете подвергнуться опасностям. И помешайте, если вы только можете, тем неистовствам, в которых винят вашего вождя и ваших».

Прежде чем уехать, мне хотелось еще раз внушить ему, как ошибочно думают и он, и другие русские; хотелось убедить его, что все они свободно, не подвергаясь никакому риску, могут вернуться в Москву; но он, все время уговаривая меня уезжать, захотел сам проводить меня до опушки леса; и мы расстались только тогда, когда он увидел разыскивавших меня унтер-офицеров. Поп не обманул меня. Несколько велитов, удивленных нашим отсутствием, искали нас и вызывали нас из лесу; а в это время длинная колонна неприятельской кавалерии появилась около Клязьмы; казаки и вооруженные крестьяне приближались по Дмитровской дороге. Часть наших фуражиров, перешедших за линию передовых постов, повернула назад во всю прыть, причем многие из них побросали и свои тележки, и уже нагруженных лошадей. Неприятельские разведчики их преследовали. Драгуны королевской гвардии бросились вперед; мариупольские гусары приготовились их отразить, но, встревоженные артиллерийским огнем, побежали. Казаки, неосторожно выдвинувшиеся, остались, таким образом, без защиты; они приведены были в расстройство и понесли довольно серьезные потери.