Дневник писателя

Центральный зал павильона имеет вид храма — прямо перед зрителем алтарь со свечами — думаю, тут совершаются и мессы (любопытная подробность: при входе в павильон Миссий мужчины инстинктивно снимают шляпы — действительно, как в церкви). За алтарь ведет узкий вход с надписью: Martyres[66]. Простоватая, в большинстве провинциальная французская толпа образует здесь неизменный затор. Могучие католич<еские> дамы в старомодных платьях, нередко с престарелыми мамашами, держа за руку младшее, третье католическое поколение, — благоговейно входят как бы в крипту, где собраны реликвии миссионеров-мучеников. В крипте полутемно, освещены электричеством лишь витрины. Мимо них медленно, слегка перешептываясь, очень чинно проходят, останавливаясь и читая надписи, — лысые отцы семейств, мужья с красными прожилками на щеках, жены, дети, тещи. Настроение как в римских катакомбах.

Собраны разные кривые зазубренные мечи, копья, ножи, которыми пронзали мучеников. Веревки, которыми их связывали. Куски тканей с пятнами запекшейся крови. «Cangue de bienheureux Borie»[67] ^{150} — китайское приспособление для удушенья — и все в этом роде. Пометки: Пекин (1900 г., о. Анри), Индокитай, опять Китай.

Скептику может прийти мысль, что, пожалуй, и не совсем теми веревками связывали какого-нибудь епископа и пятна крови, возможно, тоже приблизительны. Все-таки главное-то верно: люди добровольно шли на подвиг, ехали в этот таинственный Китай и гибли героически — этого никто не может отрицать. И нельзя того отрицать, что вот находилась же там преданность и забота, за всем следившая, собиравшая мечи, одежды, канги и кинжалы.

Разумеется, и коммунисты приложили свою руку. Из брошюры о деятельности доминиканцев в Китае узнаем, что в 1929 г. миссионерские посты в Шангханге, Вюпинге и Ланкиату были «совершенно разгромлены коммунистическими бандами».

Этим летом пришлось мне жить во французской деревне, под Парижем. Прогуливаясь по ее главной улице, от огромного вяза на площади до кооператива, где можно купить шоколадную плитку, проходя мимо запущенной церкви, не раз вспоминал я Сабину. Эта сильная девушка, склонная к гордости и самоуничижению, гневу и восторгу, жила в некоем Шаминадуре, не особенно-то отличавшемся от нашего Ромени. Такое же убожество, власть лавочников и мещан, царство бистрошников. Даже и церковь сходственна. «Крыша церкви обрушилась, на алтаре поселилось огромное дерево, посаженное ветром. Верхушка его, пробившаяся сквозь балки, заменяла колокольню. Невдалеке крестьяне чинили свинюшник».

Наши крестьяне, на берегах Марны, складывали скирды пшеницы, жгли какие-то кучи, заходили в бистро. На Успение, 15 августа, никто, даже заезжий на велосипеде аббат, не служил в церкви. Маленькие дети, чахлые и головастые, нередко косые, с рахитическими ножками и русскими вихрастыми головами, сплошь и рядом беззубые, слонялись по улице.

Понятно, что Сабину увлекла романтика. Ночные сигналы, дальние края, разрыв с семьей и будничностью Шаминадура… Ее увлекли бои за веру среди диких. Восторг, исступление влекло ее на Восток — недаром она из рода военных (часто замечается: особенно много монахов — из бывших военных. Если угодно, оно и понятно: и там и тут война, только разными средствами).

Сабина ушла в Армию Дальнего Востока и там сложила голову. Множество юношей и девушек французских поступают так же. (Приток желающих идти в миссионеры всегда превышает число вакансий. На Мадагаскаре даже в колонию прокаженных оказалась очередь — здоровых для ухода за больными!) Но церкви во многих местах Франции пустуют — за недостатком кюре.

Сабина могла воевать за свою Истину и не уезжая в Китай. В ее родном Шаминадуре, наверно, столько же детей, ничего не слыхавших о Христе и Евангелии, как в нашем Ромени. Так же все развлечения — танцулька при кабаке да радио. То же убожество, теснота и мрак духа.

Я не упрекаю ее. Напротив, поклоняюсь. Но хочу только сказать: враг близко, он вокруг, мы живем с ним и… увы! — частию даже его поддерживаем.

P.S. Мой предыдущий «Дневник» вызвал возражение Г. Адамовича^{151} в «Илл<юстрированной> России». Адамович считает, что я к Леонову несправедлив. Это дело взгляда. Но нельзя приписывать мне то, чего я не говорил. Я называю Леонова «талантливым человеком», «даровитым, может быть, даже крупным писателем». «Бездарный» нигде у меня не сказано. Слова «гадостный» вовсе нет. Но и даровитый может портить свое дарование. И он, для галерки, может «грубо и бездарно издеваться над русским иночеством». Это издевательство над преследуемыми есть по-моему, гадость, а страницы «Соти», где оно производится, я называю гнусными — и всегда назову.

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ДУШИ {152}

…Существует же история войн, промышленности, литературы… Но душа? Самое тонкое и глубокое, без внешних очертаний, — и во всем просвечивающее?