Дневник путешествия Ибрахим-бека

— Потому что я ясно вижу, как европейцы обманывают старых, умудренных опытом людей страны, обольщая их, словно маленьких детей, разными раскрашенными побрякушками своего производства, а эти старцы двенадцать месяцев в году, иначе говоря — все время, батрачат на них. Ну, что за смысл, скажите вы мне, разрисовывать портретом падишаха все эти никчемные вещи — от кальянов с их принадлежностями и до различных китайских безделушек? Нам пристало, убрав драгоценными камнями изображение великого и светлейшего монарха, украсить этим святым ликом почетное место наших собраний, но не малевать его на кофейных приборах, кальянах, чайниках и прочей утвари, которая расставлена на полках любых кофеен, которую ставят в печь и вертят в грязных руках. Говоря по чести, ни один человек, наделенный здравым смыслом, не позволит сделать то же самое со своим изображением, так что же тогда говорить о шахе, повиновение воле которого — наша святая обязанность? А хитрые европейцы к тому же еще вздувают цены на вещи, расписанные таким образом. Им-то это ничего не стоит, кроме ловкости рук и мошенничества, а наше государство мешками ссыпает деньги — эту живую душу страны в ненасытное чрево их стран. Я уж не говорю об их глумливых насмешках над здравым смыслом иранцев, которым они навязывают такие предметы. Изображению шаха надлежит висеть на самом видном и почетном месте в министерстве юстиции, в государственном Совете министров и в суде. Столь же следует уважать и почитать орден Льва и Солнца с изображением герба нашего государства и ценить его, ибо для получения такого ордена великие люди любой страны не раз жертвовали жизнью. А рисовать святейший герб на каждой пустейшей вещице — значит попирать честь государства и оскорблять его достоинство. Можно ли не возмутиться тем фактом, что любой торговец мануфактурой и любой бакалейщик, не имея от государства разрешения, малюет этот герб на своих торговых бумагах и пакетах?

Голос мой прервался, я почувствовал головокружение и слабость во всех членах; потеряв нить рассуждения, я умолк.

— Браво! — воскликнул на это хозяин дома. — То, что писал мне о вас брат из Египта, отражало лишь незначительную долю ваших патриотических чувств. Но, дорогой мой, поскольку царские дворцы, дома министров, принцев и прочих должностных лиц наводнены вещами с таким изображением и никто это не осуждает; нам то с вами что за дело? Стоит ли так винить за это жителей Тебриза? А вот насчет того, что они занимаются расточительством и изводят на подобные изображения огромные суммы из своих основных капиталов, в этом я с вами согласен. Ваша правда, на это ежегодно растрачивается масса средств!

На следующий вечер наш уважаемый хозяин устроил пышный прием в мою честь. Мы пораньше заперли лавку и отправились домой. После чая и намаза стали зажигать лампы. О, это были расцветшие тюльпаны, унизанные искрящимися, словно молнии, подвесками! Комнаты дома были залиты светом, как в ясный день.

Через полчаса после захода солнца мало-помалу, с нарочитой неторопливостью начали прибывать уважаемые гости. Некоторые пожаловали с опозданием на час, полагая, как видно, что столь поздний приход является доказательством их высоких достоинств. Я сначала удивился такому опозданию, а когда узнал его причину, то мое удивление еще более возросло.

Наконец, пришли все приглашенные и комната заполнилась. По движению и размещению присутствующих было видно, что каждый, обуреваемый чувством собственного превосходства, старается никому не уступить более почетного места. Слова они произносили как-то неестественно, речь их была напыщена, но суть и смысл слов указывали на то, что степень их знаний и круг интересов ограничены до крайности.

Разговор собравшихся был наполнен намеками, несвязен и лишен чувства взаимного расположения. Каждый стремился рассказать, мешая правду с вымыслом, о своих встречах с таким-то ханом или таким-то улемом, почитая это за великую честь для себя.

— Да, вчера мой дом изволил посетить его превосходительство предводитель купцов, и мы беседовали о том-то и о том-то, — говорил один.

— Вчера я отослал в Стамбул три тысячи лир ценным письмом, — сообщал другой.

Все разговоры вертелись вокруг денег — то и дело слышались слова «пятьсот тысяч», «сто тысяч».

— Недавно мне предлагали такую-то деревню за восемнадцать тысяч, а я не купил, — заявил еще один. — И очень жалею, теперь я узнал, что эту деревню продали за тридцать тысяч.

Затем беседа переключилась на зерно, и один из гостей заметил: — Такой-то спрятал в свои амбары триста тысяч пудов пшеницы, а теперь полностью отрицает это. Другой в это время говорил:

— Такой-то богослов владеет десятью участками земли. А вот тот-то (имя рек) очень разбогател! У него нынче чуть ли не восемьдесят деревень!

Сердце мое сжималось от этой бестолковой болтовни, и как я ни старался, а сдержаться не смог. Поводья терпения вырвались у меня из рук. мной овладело дерзкое возбуждение, и я воскликнул:

— Господа! Я хочу кое-что сказать вам.