Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945

Санлетучки ни у тридцатьчетверочников, ни у нас в эту минуту поблизости не оказалось. Первую помощь раненому оказали сами: влили в рот стакан водки, чтобы притупилась боль, наложили тугую повязку выше раны, гимнастерку использовали вместо косынки...

Через несколько минут всех привлекло новое событие. Подкатил пыльно-серый бронетранспортер из этой же танковой бригады, и разведчики вытолкнули на лужайку посреди боевых машин солдата в ненавистной голубовато-зеленой форме.

Люди, находившиеся вблизи, подошли и стали полукругом, разглядывая пленного. Немец дрожал всем телом.

Пришел рослый и грузный майор из бригады (он был без комбинезона), хмуро взглянул на пленника и начал неторопливо расстегивать кобуру...

— Пане! Пане коханы! Не стжеляй! — завопил вдруг тот, падая на колени и подползая к ногам офицера. — Я естем поляк! Сувалки! Сувалки!

Омерзительно смотреть на пресмыкающегося человека, даже если это враг.

Майор, услыша польскую речь, опустил от удивления пистолет.

— Встань, песий ты сын! Да какой ты к черту поляк! Настоящие поляки уже за свою Варшаву бьются, кровью умываются, [422] а ты, иуда, до сих пор немцу зад лижешь, — с презрением сказал танкист, поднимая сжатый кулак.

— Не бей меня, пане! Не бей! — все так же пронзительно, но уже более уверенным голосом продолжал верещать пленный, исподтишка бросая блудливые взгляды на суровые лица танкистов, окруживших лужайку с полегшей травой. Он словно искал сочувствия. — Пше прошам, пане маер! Меня герман заставил, кжижак пшекленты! Я не естем вруг...

— Значит, ты поляк? Ты, естем не естем, не виноват? А это чья работа? — Майор показал рукой через плечо на раненого, постанывающего в полубреду. — Ах, не ты? Ну так ты еще хуже того немца, потому что холуем у него служишь, когда он твою Речь Посполиту насилует...

Тут танкист не выдержал и, задохнувшись от гнева, съездил мерзавцу тяжелым кулаком по уху, так что тот едва устоял на ногах. Переведя дух и застегивая кобуру, майор сказал:

— Стрелять надо таких на месте, как собак бешеных, но мы — не фашисты. Живи. Сейчас пойдешь назад, туда, откуда тебя приволокли, и передашь всем полякам, какие Польшу забыли, что не к лицу им в немецкой упряжке ходить, как безмозглому быдлу. Гитлеру скоро капут, и народ ваш не простит вам предательства. Понял, что нужно делать?

— Так, пане, так! Добже розумем.

— Тогда — марш!

Поляк, трусливо озираясь, пустился наутек через дорогу, к заболоченной речной пойме, и вскоре исчез среди лозняка и высоких камышей.

— А все-таки документы у него проверить не помешало бы, — с опозданием подумал вслух кто-то позади меня. — В Польше много таких немцев, которые всю жизнь среди поляков живут и по-польски говорят свободно...

Вдруг раздалась громкая команда:

— К машинам! По местам! Командиры машин, ко мне!

Лужайка вмиг опустела.

Полк наш выдвигается в полном составе к Молочному Заводу и с дистанции не более тысячи метров обрушивает на отбитый немцами населенный пункт свои увесистые снаряды. Особенно тщательной обработке была подвергнута высота за речкой, правее поселка.

Под вечер нас с Положенцевым снова послали вперед, на тот берег, так как утренняя разведка боем не позволила нам [423] уяснить обстановку и изучить местность около Молочного Завода. Теперь только до меня дошло, почему комбат тогда остался с машиной Положенцева перед мостом. А сейчас что? Снова разведка?

Спустившись по дороге к мосту, мы не узнали поселка: от него ничего не осталось, кроме груд кирпича и камня да поредевших садов с черными мертвыми деревьями.

Переправляемся без задержек, сперва моя, потом вторая машина. Медленно едем по бывшей улице. От тлеющих развалин сильно пышет жаром, удушающе пахнет горелым. На каждом шагу попадаются убитые — наши и немцы. Но самое страшное ждало нас сразу за околицей. Там вдоль кювета лежала в ряд длинная цепь наших мертвых солдат. Из того батальона. Наступающий взвод совершенно неожиданно попал под кинжальный огонь пулеметов, установленных на треклятой сопке.

В разных позах, кого как застала смерть, лежат бойцы. Многие из них не успели даже выронить из рук оружие. И грозная тишина застыла над ними, словно в почетном карауле. Мне почудилось даже, что она совсем поглотила все звуки. Во всяком случае, гула работающих двигателей я не слышал.

Продвигаемся по дороге, держась каждую секунду наготове, с заряженными орудиями. Через некоторое время перед нами показался рядок деревенских домиков, уходящий вправо от дороги. Вдоль левой обочины дороги тянется длинный дощатый забор, серый от старости, чисто вымытый дождями и до звона высушенный ветрами и солнцем.