Дневник Саши Кашеваровой

И вот мы ехали по набережной, и Олег начал рассказывать: сначала была срочная командировка во Владивосток, а он так тяжело переносит разницу во времени, что какие там звонки. Но он обо мне думал, честное слово. И я даже однажды ему приснилась. Олег спал в продуваемой семью ветрами гостинице на берегу Северного моря, и вдруг рассветный морок явил ему мой образ, и я была в белом викторианском платье, со строгим лицом и букетом лилий в руках.

Инфернальная такая Саша Кашеварова. А потом начались проблемы на работе. Такие проблемы, что даже посвящать в их подробности не хочется. Налоговая, ну ты понимаешь (многозначительное покашливание). А потом он возродился из пепла, окреп, выспался и уже собирался сегодня же вечером набрать мой номер, как вдруг узнал меня в странной вульгарной пьянчужке, бредущей по обочине.

Он запарковался у подъезда.

– Ты – прекрасный сказочник, мне нравится, – зевнула я. – Люблю мужчин, которые умеют плести словеса. Наверное, поэтому у меня всю жизнь и были проблемы в личной жизни. Ладно, пойду я. У меня еще редколлегия в два.

– Но мы же увидимся на этой неделе? Я даже знаю, куда мы пойдем.

– В отель-на-час, вестимо?

– Одно не исключает другого, – он поцеловал мои пальцы. – Из Лос-Анджелеса одна моя хоро-

шая знакомая приехала. Джазовая певица. У нее будет концерт. Пойдем? Надеюсь, ты любишь джаз? Это через неделю.

Вернулась домой и написала стихотворение:

Она сидит на краю стола, болтает ногами,
выпрашивает коньяк,
Рассказывает бесхитростные дела, такой-то —
влюблен, зануда, такой-то – дурак.
Она пьет кока-колу, смеется, обмахивает
горячие щеки тетрадью,
Она носит такое в школу, что русичка
вчера почти всерьез назвала ее блядью.
Смешно.
Я курю и смотрю в окно.
Не до нее.
У меня – свое.
Она пьет кока-колу и плачет, мальчик
по имени Гоша
Проводил ее дважды домой, и они целовались
в прихожей,
И он был – ну такой, понимаешь, Маш,
ни на кого не похожий,
А вчера – понимаешь, мимо идет, да еще
с такой наглой рожей
И, рыжей дылдой, а у нее – понимаешь? —
пятый размер груди.
Я говорю ей: все у тебя впереди.
Но она не верит, что без мальчика по имени Гоша
Впереди может быть вообще что-нибудь хорошее.
Ей было четырнадцать позавчера,
Она еще и не фамм ни хера,
Но считает себя фамм фаталь,
Курит в форточку. Смотрит вдаль
И не замазывает морщинки с утра.
Ей хотелось бы быть не собою, а мною,
Чтобы так не рвало на куски весною.
Чтобы к телу – шелк, к языку – яд, к ногам —
каблуки,
Чтобы с подругами обсуждались в прокуренном баре
Живые, а не киношные мужики,
Чтоб субботние вечера были дурманно легки,
А субботние ночи гнили в безжалостном синем пожаре.
Я не хочу, чтобы мною была она,
Но когда она так отчаянно влюблена,
Я становлюсь вдруг самой себе смешна
И противна. Но я знаю – пройдет,
Когда она попрощается и уйдет,
Забрав с собой кока-колу,
Оставив лед.

22 февраля

А в детстве мне нравилось спрятаться от родителей в магазине и откуда-нибудь из-за угла или из-за вешалки наблюдать, каким растерянным становится мамино лицо, когда ее взгляд упирается в пустоту в попытке найти меня.

У меня была одноклассница, распущенная истеричная девица, которая, чуть что не по ней, начинала угрожать всем подряд самоубийством. Она кричала: «Вот сейчас запрусь в туалете и повешусь!» и математичке, залепившей тройку, и хулигану, вылившему на ее стул клей, и – уже в старших классах – одному несчастному мальчишке, которого угораздило стать объектом ее первой влюбленности.

Однажды так вышло, что на какой-то школьной вечеринке мы оказались в «курилке» (так мы называли один из туалетов на первом этаже, в котором удобно было прятаться от учителей и дежурных по коридору) вдвоем. Только я, она и единственная сигаретина.