Дневник утраченной любви

Сколько мне осталось… Мы считаем годы, отделяющие нас от возраста, в котором ушли наши родители, и отмериваем себе этот срок.

Я впервые мыслю задом наперед. Какая мрачная перемена!

Раньше прожитые годы обогащали тощий стартовый ноль. Сегодня я отнимаю их от роковой предначертанной цифры.

Раньше я прибавлял. Сегодня вычитаю.

Раньше я рос. Сегодня я уменьшаюсь.

Раньше я жаждал двигаться быстрее. Сегодня я мечтаю притормозить.

* * *

Я открываю осенний сезон книгой «Месть и прощение».

Я уязвим и опасаюсь всего на свете. Пугаюсь каждой передачи, каждой лекции, каждой встречи с читателями, уверенный, что провалюсь. Но не проваливаюсь.

Угасли не способности, а моя вера в них.

* * *

Обязанность счастья. Долг…

Нужно сделать над собой усилие. Сегодня премии за доблесть мне явно не дадут.

* * *

Прошлое просыпается и терзает меня. В настоящее проникают трения, разногласия и сомнения из прошлого, леденят мозг, сковывают движения.

В действительности меня мучит не само прошлое, а то, чего я о нем не знаю.

Я несколько раз прочел мамины дневники и теперь уверен: в них нет рассказа о тайне моего рождения.

Я всю жизнь воображал одну сцену и ждал ее осуществления.

Мама – старенькая, обессилевшая – лежит на смертном одре. Прежде чем испустить последний вздох, она берет меня за руку и шепчет:

– Я должна рассказать тебе кое-что о твоем рождении.

В последние годы мамино здоровье не давало поводов для беспокойства, и я ждал, забыв о придуманной мной самим мистификации: в реальной жизни ни один человек не знает дня своей смерти, и мама – благодарение Небесам – не была исключением. Мой величественный эпилог имел мало шансов осуществиться.

Я мог ускорить события, спровоцировав разговор… но не решался из суеверия.

Не исключено, что мама чувствовала то же самое.

Как же я узнаю?

* * *

Я встречаюсь с читателями в Страсбурге, в бывшем книжном магазине Клебера, ныне принадлежащем издательству «Галлимар».

Представив читателям «Месть и прощение», я подписываю сотни экземпляров. Занятие это вызывает привычные чувства – удовольствие и раздражение. Мне хочется поговорить с каждым мужчиной, каждой женщиной, узнать их истории, но время ограниченно и понуждает к лаконичности. Я обмениваюсь несколькими взглядами, парой фраз, рассчитывая на свою интуицию, чтобы разгадать человека до донышка, после чего благодарю и начинаю общение со следующим.

Передо мной возникает пожилая пара, явно не настроенная на мимолетное общение. Они нависают над столиком, смотрят в упор, не отводя глаз:

– Здравствуй, Эрик. Ты нас узнаёшь?

Я что-то мямлю, всматриваюсь в лица, покрытые морщинами, а старички напряженно ждут ответа: «Конечно, как же мне вас не узнать!» Женщина поводит плечами, тычет мужа локтем в бок:

– Он был ростом с три яблока.

Муж улыбается:

– Мы – Риклены! Рене и Соланж Риклен.

Лиц я не помню, а вот фамилия вызвала отклик в мозгу. Я повторяю, раздосадованный ранним склерозом:

– Риклены… Риклены… Боваллон?

Они облегченно вздыхают, подтверждают в один голос:

– Боваллон!

И смеются, как будто я их узнал.

Господин Риклен помогает мне отмотать назад нить времени:

– Боваллон, шестидесятые годы. Мы встречались летом. С Полем, Жаннин, Флоранс и… вами.

– И с тобой! – поправляет Соланж Риклен, похлопав мужа сухой ладошкой по руке. – Эрику мы всегда говорили «ты».

– Но теперь он вырос, прославился, все его уважают, так что «ты» у меня не выговаривается, – усмехается старик.

– Ты и впрямь стал важным человеком, Эрик, – хихикает старушка. – Рене раздувается от гордости, стоит ему заговорить о тебе.

– Да ладно тебе… – недовольно бурчит Риклен.

– Как поживает Жаннин? – вежливо интересуется мадам.

Разговор начинает меня раздражать, и я отвечаю, надеясь положить ему конец:

– Мама нас покинула…

– Ой-ой-ой! – хором сетуют они.

Пауза. Я понимаю, что Риклены сейчас задумались о себе и своем возрасте, о том, что их черед следующий… Я хватаю книгу, подписываю, а господин Риклен спрашивает, понизив голос до шепота:

– Когда?

– Прошлой весной.

– Мы время от времени общались с вашим отцом – до самой его смерти, но потом все как-то… Мне очень жаль.

Мадам Риклен поворачивается к мужу и восклицает, забыв о моем присутствии:

– Эрик очень любил свою маму!

Мое терпение на исходе. Боже, пусть это закончится! Мне не нужны их сожаления, ведь после папиной смерти они ни разу не позвонили его вдове.

Старик снова наклоняется ко мне. Шепчет:

– Я занимался дзюдо с вашим отцом.

– Да-да, он часто мне об этом рассказывал.

Я не вру. Фамилию Риклен я с самого детства слышал так часто, что запомнил – в отличие от лиц, – часто интересовался у отца, как поживают супруги. Сначала я представлял их себе как дуэт акробатов в кимоно, которых громогласно объявляет шпрехшталмейстер: «А теперь – Риклены-ы-ы!»