Дневник утраченной любви

С 1960 по 1968 год наша семья проводила июль и август на курорте Боваллон, между прованской деревней Гримо и курортным городком Сен-Максим, в пятнадцати минутах езды от Сен-Тропе. Старинный особняк окружали сосны и бунгало под соломенными крышами, каждое с выходом на пляж. В бухте можно было арендовать яхту, нырять, кататься на водных лыжах, на набережной работали бар и дансинг под открытым небом. Билеты и деньги были не нужны, их заменяли ожерелья или браслеты из искусственного жемчуга. В зависимости от цвета каждая бусина стоила франк или пять. Взрослые и дети могли существовать, не доставая кошелька, и весь день расхаживать в купальниках.

Директором работал парижанин, сразу после войны вступивший в первый дзюдоистский клуб Франции. Он построил здесь закрытый зал для занятий восточными единоборствами.

Пользуясь своими связями, директор приглашал в департамент Вар японских мастеров: они были молчаливы и загадочны, как боги. Французы и бельгийцы на отдыхе с удовольствием изучали это боевое искусство, еще не ставшее тогда олимпийской дисциплиной. В Боваллоне дзюдоистами были все, и взрослые и дети.

Мой отец заработал красный пояс, что было очень почетно, а меня дзюдо нисколько не заинтересовало. В шесть лет мне нравилась только его эстетическая сторона: кимоно из белого «вафельного» хлопка красиво облегало плечи, а широкие легкие брюки удлиняли силуэт, – но меня возмущало, что спортсмены совершенно не берегут одежду, мнут ее, пачкают, валяются на татами, собирая пыль и плевки. Ненасытная потребность взрослых людей повалить партнера на пол казалась мне глупой… Гримасы дзюдоистов ужасно их уродовали, а звуки, которые они издавали при падении, были просто омерзительными. Я сидел на корточках за пределами площадки и гораздо больше интересовался ползущим по балке муравьем – такой крошечный, а тащит на спине сосновое семечко, – чем схваткой потных мужиков.

Когда отец спросил: «Хочешь заниматься?» – я отказался и в будущем, если он пытался чему-нибудь меня учить, применял террористическую тактику: саботировал его усилия, притворяясь, что ни черта не понимаю.

В шесть лет в Боваллоне я здорово потрепал Седрика, своего первого партнера. Мой отец утешил обиженного, извинился перед его родителями, после чего набросился на меня с вопросами:

– Почему ты так поступаешь, Эрик? Это ведь игра.

– Игра? Несмешная.

– Ты поранил Седрика.

– Он хотел бросить меня на пол.

– Повторяю – это игра…

– Не для меня!

В общении с отцом я обожал придуриваться – у меня это отлично получалось.

Разочарованный, он отступился.

* * *

Страсбург, книжный магазин, супруги Риклен о чем-то совещаются. Лица раскраснелись, они сгорают от желания что-то мне сказать, но не решаются.

– Поль многим с нами делился, – начинает старик.

– Очень многим, – подтверждает его жена, энергично встряхнув седыми волосами.

– Вы… как бы это сказать… – мнется Риклен, и я – вот ведь как странно – подбадриваю его:

– Да говорите же!

– Мы знаем нечто важное о вас и вашем отце. Он так вами гордился… Вы должны это знать.

Меня пробирает дрожь, я дергаюсь влево, вправо, потом поднимаю глаза.

Риклены ждут затаив дыхание.

Я растерян, не знаю, как реагировать, я…

– Дайте мне ваш номер телефона, я позвоню.

Риклен радостно протягивает мне визитку.

На лице старушки появляется недовольная гримаса.

– Позвонишь? Лучше навести нас, Эрик. Мы все тебе расскажем.

– Все-все! – поддерживает жену Риклен.

Они смотрят на меня, приоткрыв рот, похожие друг на друга, как брат и сестра. Я чувствую себя голым перед десятками хихикающих зрителей.

Дедуля настаивает:

– У нас в Бельгии хибарка, мы там регулярно бываем, называем ее «коттедж».

– Он недалеко от твоего дома.

– Так будет удобнее, – добавляет мадам Риклен.

Я сую карточку в карман и обещаю заехать.

* * *

Судьба всегда находит дверь, окно, люк, мышиную лазейку и проникает, куда захочет.

Вот она и явила себя. Не в дневниках моей матери, а в облике Рикленов. Меня ждет тайна.

* * *

Я хочу знать, я могу…

Я и правда хочу?

* * *

Возможно, я должен объяснить, почему отец считал меня «не таким». Эта мысль появилась у него в момент моего рождения в больнице Сент-Фуа-ле-Лион. Я вышел из маминого чрева с заячьей губой. Отец едва сознание не потерял. Знаете, что такое заячья губа? У любого гомо сапиенс, как известно, две губы – верхняя и нижняя. Так вот, моя верхняя губа была «недоделанной», и канавка доходила до носа.

Врожденный физический недостаток мог свестись к пустячной кожной проблеме, но мой отец, кинезитерапевт, знал, что подобная губная щель часто идет рука об руку с отставанием в развитии.

Отец запаниковал, схватил меня и немедленно проверил все рефлексы.

Реакции его успокоили, а педиатр заверил, что в течение нескольких ближайших недель две половинки губы срастутся сами собой, но страх за меня не оставлял отца, пока я не заговорил.

– Он тебя стимулировал, – объясняла мама, – делал с тобой тысячи упражнений, просто с ума сходил.

* * *

Беспокойство за другого состоит из нежности и сомнения.

Мама одарила меня первым, отец – вторым.