Дневник военных лет

4-е. Зима в этом году стоит большевистская: ни одного потепления, температура все время не выше 20о. Тихо. Тревог нет, но в небе иногда постреливают. Феодосию немцы действительно отняли. Говорят о большом их прорыве под Козельском. Во всяком случае от Москвы они все же не отошли, а времени, отпущенного нам русским богом, до осени не так много. Надо спешить. Может быть, тактика многих ударов по всему фронту не оправдала себя. Холод? Холод от нас пока отошел: опять привезли уголь тем же путем — 3 тонны, так что самое холодное время пройдет. У нас 10о по Цельсию, а у Зины 6о, но жить можно. О хлебе был неверный слух. Нормы те же, но зато по карточкам не дают ничего из того, что на них напечатано. Ни мяса, ни круп и так далее. В столовой Союза писателей становится все хуже.

7-е. Слухи о взятии Харькова очень упорные. Рассказы о голоде в Ленинграде: люди умирают на улицах, на кладбищах штабеля трупов. По квартирам ходят — собирают умерших. Трамваи, машины стоят брошенные на улицах. Говорят, что Ленинград продержится еще всего три недели. Если здесь многое и выдумано, то все же жутко. Говорят, что в Ленинград везут по Ладожскому озеру продовольствие на оленях, а оленей также съедают. За буханку хлеба отдают золотые часы, беличью шубу. Сегодня писал некролог Свирскому экспромтом для “Литературной газеты” (“Литература и искусство”). Примчался сотрудник: идет в печать номер, нет некролога. Готовлю доклад для пушкинского вечера. С пищей неважно и все хуже. В столовой писателей не дают детям обеда, хотя их всего 40 человек. Обещают давать в марте. Усиленно готовят газоубежище, что будет весной — сказать трудно. Вообще выхода, в сущности, нет, в лучшем случае компромисс, да вряд ли он возможен. Все больше возможен успех японцев. “И желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен” — становится все реальнее. Ученых освободили из армии, и Белкины опять доценты. Начал работу университет, но я не могу туда ездить.

15-е. Устроили блины с Сидориными. Были Захарченки и Бауков. Захарченко завтра едет на фронт. С Куприяновым простились, и он уехал. Ж.М. Брюсова рассказывала Соне, что видела в Малаховке гуся, которого продавали за 230 р. Она достала денег и пришла за ним, оказалось, что он стоит 230 р. кило… А в Ленинграде, говорят, стоит крыса 30 р. Слухи о взятии Орла, Смоленска и даже Минска! Но в Белоруссию мы, судя по намекам газет, все же вступили.

Скоро, вероятно, начнется “бомбеж”. Успехи Японии многое меняют. Устоит ли Черчилль после падения Сингапура? Не будут ли немцы бить через Персию на Афганистан навстречу японцам, идущим через Индию?

Грядущий день нам готовит тьмы бед, и все, что пережили мы, еще, может быть, мелочь, и нам еще придется, как герою Уэллса, показывать внукам заросший бурьяном пустырь со словами “а вот здесь была Москва”.

Блок ждал Куликова поля… Но ему предшествовала битва на Калке.

Соня подает заявление о приеме в группком писателей.

23-е. Вечером ждали реляции о победах, но так и не дождались. Утром — приказ Сталина, из которого видно, что мы обещали не устраивать мировую революцию и сообразили, что выгоднее брать немцев в плен, чем заставлять их драться до последнего. Говорят, что в лагерях наших пленных в Германии развилось людоедство. В Ленинграде голод ужасный. Михайлова в “Знамени”, посещаемом многими военными, говорит о том, что каток войны будет еще ходить в разные стороны. То, что мы уже месяц не сообщаем о городах, означает, очевидно, что все они под вопросом. Значит, немцы ведут контратаки. Само по себе перемалывание их резервов полезно, но смущает незначительность оперативного пространства под Москвой. Приказ Сталина, в котором ни слова о союзниках, многозначителен. Нет ли в нем намека на компромисс? Но все равно грядущее темно. Глебов заявил мне вчера, что через год мы будем воевать с Англией и будущие историки будут ломать голову над тем, зачем Черчилль в 1942 году давал нам танки, которые в 1943 году будут бить англичан. Впрочем, то же они спросят, вероятно, и о нашей нефти в 1942 году. Все дело в выигрыше темпа! Интересно, в чем смысл смены кабинета в Англии. Победит, вероятно, тот, кто последний вступит в войну. Кирпотин рассказал мне о том, что говорит Николай Тихонов о Ленинграде: там нет электричества, воды, угля. Смертность от 4 до 15 тысяч человек в день. По улице идут грузовики, наполненные трупами, никто не удивляется и не ужасается. Есть совсем вымершие квартиры, дома. В одной семье решают, кого из троих детей кормить: один сможет выжить, двумя надо пожертвовать, надо выбрать, кого, выбрали девочку. Падают на улицах, смерть от истощения легка и незаметна. Огромные бадаевские склады с продовольствием немцы разбомбили. Надо было их, конечно, раздать населению. Срок жизни меньше месяца. Растает лед на Ладоге, по которому идет автодорога, растает — и все. Сейчас дают четыреста грамм хлеба. Это всё — даже военным.