Дневник военных лет

15-е. Салют. Взяли Петсамо. О том, что идут где-то бои, можно было догадываться, как обычно, потому, что шли бои местного значения, а танков разбивали очень много. Но мне все же непонятно — в чем смысл этого удара. Правда, “наши женщины рожают”, но следовало бы экономить русскую кровь. Направление — вне стратегии. Петсамо позднее мы заняли бы без потерь, а удар такой силы стоил очень много. Политика — там, где людей считают миллионами, и в этом смысле тут нет проблемы, но все же миллионы складываются из тысяч. По примете, раз салют дан рано — в 9 часов, возможен и другой. Но — пока идут разговоры с Черчиллем, — вряд ли можно ждать решительных операций. На них — как говорят завмаги — еще не получены расценки.

23-е. Опять Коминтерн вызванивает свои сигналы и Левитан стоит у микрофона с важным сообщением. Я все жду Восточную Пруссию или удар в центре, а дают все южный фланг нашего фронта либо север. Что-то он скажет сейчас. Потомки будут завидовать нам, которым радио вещало о свершении великих событий, которые они учат по книгам. А мы уже воспринимаем это как прозу, на ходу.

Так и сейчас — все разочарованно скажут: ах, это Мерецков со своим Петсамо освободил все никелевое производство.

Покушение на Гиммлера.

Хочу вспомнить, кого из моих знакомых унесла война, — Шпаер, Дорошевич, Л. Канторович, Фомин, Севрук, Благинин, Алтаузен, Афиногенов, Траубе, Е. Поляков, Гурштейн, Дубовиков, Щербаков, Серебрянский, Михайлов, Скалина…

Война унесла меньше моих знакомых, чем 37-й год. Очевидно, меня окружали не столько боеспособные, сколько тюремноспособные люди.

Генерал Черняховский двинулся на Кёнигсберг, очевидно, для удара в центре надо обезопасить правый фланг. Знаменательная дата. И для тех — многих, — которые погибли там — на фронте в 140 км на долговременной полосе немецких укреплений. Но мы уже разучились жалеть: слишком много погибло, и не все ли равно: нынче жребий выпал Трое, завтра — выпадет другим.

27-е. Вечером взяли Ужгород и приехал Зерчанинов. Очень милый человек, образец русского интеллигента: умный, знающий, бескорыстный, демократичный. Рассказал много интересного в связи с Пушкиным. Он хорошо знает Болдино, оттуда родом, много говорил с тамошними стариками, готовит работу “Пушкин и Болдино”. Когда в свое время из Болдина уезжал, кажется, Лев Анатольевич Пушкин (в 1911 г.), то он оставил на чердаке свой сундук. Это был старинный сундук с таким крепким замком, что его не могли никак сбить. Л.А. определил, что там вещей нет, болтаются одни бумаги, и оставил сундук Ивану-камердинеру. Довольный Иван выволок сундук, сбил замок, но нашел там такую старую, пожелтевшую, исписанную, плотную бумагу, что ее нельзя было даже курить. И раздал ее бабам. Уже после октября пушкинист Чернышов зашел в Болдине в какую-то избу выпить молока. Ожидая, пока старуха принесет ему с погреба крынку, он заметил, что стена избы оклеена разными бумагами, некоторые исписаны, и когда он вгляделся — исписаны почерком Пушкина. Он дал старухе много денег и договорился, чтобы она никого не подпускала к стене, а сам помчался в Москву, чтобы привезти специалиста-реставратора, так как пушкинские бумаги были плотно приклеены к стене старинным клеем. Когда они через неделю вернулись, на месте улицы торчали одни трубы: за неделю прошел пожар и все спалил!.. А Вера Анатольевна (она была женой оренбургского губернатора, расстрелянного после Октября, добралась до Москвы, стала прачкой. Луначарский узнал о ней и сделал ее завед. детским домом. Дочь ее вышла замуж за шофера, скрывшего, впрочем, свое княжеское происхождение), урожденная Пушкина, рассказала ему о сыне Пушкина от Ольги Калашниковой, добавив, что семья Пушкиных сделала все, чтобы стереть все следы, оставшиеся от Ольги. Однажды Снарский — какой-то родственник Пушкиных, бывший в тех местах земским начальником, — поехал зимой в объезд своего района, заблудился в метели и, с трудом добравшись до какой-то деревни, стал обогреваться в какой-то избе. Он был флейтист и возил с собой флейту. Отогревшись, он стал играть на флейте и растрогал свою хозяйку, которая сказала, что и у них в деревне есть музыкант, играющий на скрипке. Он попросил ее привести музыканта. Тот пришел со скрипкой. Играл он не деревенские песни, а классический репертуар, руки у него были белые и тонкие — руки музыканта, а сам он кого-то Снарскому напоминал. О себе он сказал, что он — “барской прихоти дитя”, что его отец не считал его сыном и всячески измывался над его матерью, а учил его в детстве играть на скрипке какой-то старичок. Только вернувшись и взглянув на портрет Пушкина, Снарский понял, на кого был похож этот пьяный мужичок, промышлявший игрой на деревенских свадьбах.

Итак — мы в 1) Норвегии, 2) Венгрии, 3) Чехословакии, 4) Польше, 5) Восточной Пруссии, 6) Югославии, 7) Болгарии, 8) Финляндии, 9) Румынии и скоро, даст бог, — вступим в Грецию и Албанию.