Дневник возвращения. Рассказы

Тридцать лет тому назад, находясь в деревне, я нашел на чердаке годовые подшивки «Ле Монд Иллюстре», иллюстрированного еженедельника девятнадцатого века. Он был и в самом деле иллюстрированный, правда, еще не фотографиями; фотографию только что изобрели, но еще не знали, что ее можно использовать в прессе. Торжества, балы, сражения, пейзажи, морские бури и события помельче представляли читателю рисовальщики, фантазия которых и в то же время заботливое воспроизведение деталей отличались особой прелестью. Из очередных выпусков хроники я узнал, что во Франции наступило правление Наполеона III (le Second Empire[26]), что в Северной Америке началась гражданская война, а в польской провинции Российской империи вспыхнуло ноябрьское восстание[27]. Также узнал я о трагической мексиканской экспедиции Максимилиана[28], европейских завоеваниях в Азии и Африке, о поражении французов под Седаном и Парижской коммуне. Даже нашлось место для репортажа о праздновании в Кракове юбилея нашего национального писателя Крашевского[29]. Корреспондент из Парижа, несмотря на французскую воспитанность, не сумел скрыть своего удивления чрезмерностью этого многодневного торжества, бесчисленным количеством и продолжительностью речей и банкетов, и того, как ему в конце концов все это надоело.

«Ле Монд Иллюстре» был изданием respectable. Уважаемым, лояльным, просвещенным, богобоязненным, патриотичным, консервативным и позитивистским. То есть таким, какими были его потребители. А других не было, девятнадцатый век был веком мещанства и его добродетелей, восторжествовавших — как казалось в то время — уже раз и навсегда. Очень далеко еще было до конца века двадцатого, когда популярность изданий тоже стала зависеть от их конформизма, то есть — поддакивания духу времени, но теперь уже — совершенно другому.

Чтение актуальных сообщений столетней и более давности поглотило меня в ущерб дневным занятиям и ночному отдыху. В одну из ночей я наткнулся на небольшую заметку, в которой обращалось внимание читателя на молодого изобретателя, доселе не знакомого широкой публике — Карла Маркса. Богобоязненный, реакционный, буржуазный «Ле Монд Иллюстре» писал о нем с симпатией и надеждой, которая обосновывалась следующим образом: месье Маркс, правда, социалист, но пусть это нас от него не отталкивает, потому что он изобрел социализм научный. Нечто абсолютно новое, и именно это пробуждает надежду. В отличие от известных нам доныне социалистов, этих — в лучшем случае — мечтателей, романтиков и утопистов, а на практике — лохматых анархистов, буянов и поджигателей, мосье Маркс — ученый, он руководствуется методом и анализом. Иначе говоря, разумом. Он человек науки, нечто вроде профессора, и потому наш цивилизованный, современный, опирающийся на науку девятнадцатый век может с ним найти общий язык. Будем внимательно следить за его дальнейшей научной деятельностью, она может оказаться спасительной альтернативой этим скандалистам, действующим в состоянии нездорового возбуждения, всей этой социалистической, абсолютно неприемлемой голытьбе.

Стали следить. В одном из следующих номеров «Ле Монд Иллюстре» я нашел описание визита, который нанес Марксу наш лондонский корреспондент. Впечатление он вынес скорее хорошее, хоть и не слишком сильное. Маркс не походил на анархиста, хоть и был скромно одет и несколько резковат в обращении.

Ничего страшного, да собственно так и нужно. От ученого не следует требовать ни элегантности, ни хороших манер.

Мудрость председателя

Краков, 11 октября 1997.

Когда первый человек впервые открыл рот перед другим первым человеком — по-видимому, он сделал это, желая что-то ему сообщить («Идет мамонт, дай копье»), а не в чем-то его убедить («Вы ошибаетесь, господин профессор, Хайдеггер подразумевал не бытие само в себе, а самого себя в бытие»). Дискуссии, аргументации — это высокое искусство, оно появилось лишь позднее, равно как и пропаганда.

Вопреки интеллигентским иллюзиям, пропаганда действенна всегда. И чем она вульгарнее, тем действеннее. Полуправда и полуправдоподобие менее действенны, чем абсолютная ложь и явный вздор. Божественный Мао Цзедун вошел однажды в реку и поплыл во главе своей свиты. Об этом событии стало известно всему миру, потому что Председатель Мао был тогда широко известен, все средства массовой информации повсеместно оповестили мир о происшедшем с подробностями (в частности, сообщили дистанцию и временные показатели высочайшего заплыва), которые содержались в официальном китайском коммюнике; то был единственный источник информации, поскольку, кроме китайцев, да и то не всех, никого при этом не было. И только один журналист-злопыхатель, американец, то есть империалист, произвел простой расчет, из которого явствовало, что Председатель плыл со скоростью восемьдесят километров в час.