Дневник возвращения. Рассказы

Брюки укоротили в тот же вечер. После ужина. «Как же я этого не предусмотрел», — упрекал он себя, делая вид, что читает газету. Через широко открытую дверь спальни он видел ее, склонившуюся над брюками, с иглой и нитками. Ему подумалось, что сам он никак не сумел бы укоротить брюки и что разоблачение, раньше или позже, было все равно неизбежно. И даже необходимо, как часть мести.

Несколько дней разговор ни о чем не заходил. Ни о чем, связанным с… Вновь наступили солнечные дни, и он мог, не вызывая подозрений, не носить длинные брюки, по-прежнему слишком длинные, все более длинные, — он это знал, чувствовал это, даже не надевая их, хоть они и были укорочены. После ужина, сидя в глубоком кресле, она сказала:

— Будь добр, дай мне «Преступление в замке Хеджмур».

— А где это?

— На полке.

Он подошел к книжным полкам и наклонился.

— Не там. Выше.

Теперь он искал на полке, расположенной на уровне его глаз. Тянул время.

— Еще выше. На самой верхней полке.

Он знал, что прежде он мог доставать до верхней полки без труда. Прежде. И знал, что ей это тоже известно.

Придется встать на цыпочки. Да и то… еще неизвестно, дотянется ли. Должно быть, нет… Скорее всего, нет… Наверняка нет. Он все еще не протягивал руку. Она внимательно наблюдала за ним из глубин кресла.

Вдруг он вспомнил, что в углу, между шкафом и окном, должен стоять невысокий табурет. Он повернулся, прошел в угол… Есть!

Он поставил табурет перед полками, встал на него и без труда снял с верхней полки «Преступление в замке Хеджмур», сошел с табурета, подал ей книгу.

В тот вечер — больше ничего. И на следующее утро — тоже. Но вот после завтрака, когда он с закрытыми глазами загорал на балконе…

— Встань.

Голос звучал за его спиной. Он обернулся. Она стояла в открытой балконной двери, в купальном костюме. Обычно он смотрел на ее бюст сверху. Теперь, возможно, потому, что он полулежал на низком топчане, а она стояла над ним, ему пришло в голову, что он мог бы стать кариатидой, подпирать приподнятыми плечами эти два тяжелые полушария, напрягать мышцы… А ведь прежде они вовсе не казались ему ни большими, ни тяжелыми. И ни слишком высокими.

Он встал. В ее левой руке была деревянная линейка, в правой — карандаш. Она поставила его в дверях, прислонив к косяку.

Он не противился. Даже не изображал удивления, что было равносильно признанию своей вины. Почти. Не произнес ни слова. Смотрел вдаль, но знал, что теперь для него наступит покой. И продлится он, пока будет проводиться экспертиза, сбор улик, которые, конечно же, неизбежно подтвердят его вину, но только через несколько дней. Между теоретическим подозрением и фактическим обвинением — полоса тишины.

Она горизонтально приложила деревянную линейку сверху к его голове и карандашом отметила место, где конец линейки соприкоснулся с дверным косяком. Затем с помощью сантиметра измерила расстояние от метки на косяке до пола. То есть — его рост. Результат записала.

С того утра обмеры проводились ежедневно, всегда после завтрака. Он складывал салфетку и, не произнося ни слова, подходил к открытой балконной двери, становился в соответствующую позицию. Количество черных черточек на белом косяке росло. Каждый день новая метка ниже, каждая следующая ниже предыдущей, вниз, еще ниже, все более низко. Она тоже хранила молчание. Молчали оба.

На седьмой день, вернее, на седьмой вечер, когда они уже молча легли рядом и погасили свет, до него донесся тихий плач.

Он ждал. Пока не реагировал. Но знал, что прекрасным дням, дням покоя — пришел конец.

— За что ты так со мной поступаешь?

Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам.

— Я в этом не виноват. Все происходит независимо от меня, само собой.

— Нет! Ты это делаешь нарочно.

Первая радость: возможность отрицать безнаказанно, абсолютно безнаказанно. Да, он становился меньше. Но уменьшался ли он умышленно — тому не было, не могло быть, никогда не будет никаких доказательств.

— Нет. Это само.

— Что значит — само?

— Само по себе, помимо моей воли. Неужели ты действительно думаешь, что я смог бы это делать?

Он чуть было не добавил: «…если бы не ты», но в последний момент удержался.

Она не ответила, но он знал, что ей хотелось сказать: «Смог бы». По ее убеждению, он мог все. Ей назло.

Она перестала его измерять, — было установлено, что рост его уменьшается, а чтобы убедиться в том, что уменьшение продолжается, инструменты больше не требовались. Он уменьшался со дня на день самым явным образом, и уменьшалась также надежда, что процесс обратится вспять или хотя бы остановится. Ее надежда, что он прекратит или что это прекратится, если он и в самом деле уменьшался не по собственной воле… Если это действительно само по себе, а не он по своему желанию, умышленно, лишь бы сделать ей назло… Но эту последнюю гипотезу она не могла принять, поскольку согласие с подобной гипотезой противоречило бы ее незыблемым установившимся принципам, глубочайшим убеждениям всей ее жизни. Ее мировоззрению.