Дневник возвращения. Рассказы

Тогда она стала ему угрожать. А он только бледно и беспомощно улыбался и разводил руками. Улыбка была еле заметной, поскольку уменьшалось и его лицо, став уже, скорее, личиком, но за этой еле заметной улыбкой крылся его великий триумф. Так ей, во всяком случае, казалось. Нет, не казалось, она была убеждена, знала с абсолютной уверенностью, что он торжествовал, что улыбался торжествующе. Ибо если даже он уменьшался и неумышленно, если что-то само уменьшало его, если в этом уменьшении не участвовала его злая воля… но нет, такого она не могла допустить… то он бы торжествовал… да, уж в этом-то она была твердо уверена, без тени сомнений… он бы торжествовал точно так же, как торжествовал бы, уменьшаясь умышленно. Даже если он уменьшался неумышленно, то умышленно торжествовал. Даже если не был виновен в том, что уменьшался, его вина была в том, что он торжествовал. Вернее, его торжествующая улыбка доказывала, что он так или иначе был виноват. Ибо он желал уменьшаться, он желал бы умышленно уменьшаться ей назло, даже если и уменьшался неумышленно. Его лицо сокращалось в размерах, постепенно уменьшалось пропорционально уменьшению всего тела и организма, становилось личиком, а потом мордашкой, но чем дальше оно мельчало, тем явственнее усугублялось, усиливалось, разрасталось на его уменьшающемся личике выражение торжества. И, следовательно, усугублялась, усиливалась, разрасталась его вина. Потому что усугублялось, усиливалось, разрасталось доказательство его вины. Его триумф.

И она ничего не могла с этим поделать. Какая мука! Какая непрестанно усиливающаяся мука! Но как же накажешь его, как остановишь? Чем меньше и меньше он становился, тем больше и больше была его вина и его безнаказанность. Ведь по мере того, как она делалась рядом с ним все больше и больше, тем бессильнее и бессильнее становилась. И тогда она пала на колени и начала его просить.

Он стоял на полу и ей, коленопреклоненной, уже едва доставал до бюста, ей пришлось наклониться, но все равно ее голова не оказалась ниже его головы, даже не вровень с ней, и потому эта ее смиренная молящая поза имела в себе нечто смешное, ее мольба, так сказать, пошла прахом. Ей подумалось, что она могла бы лечь и подползти к нему, но — великанша ползающая перед карликом — так получилось бы еще хуже и глупее. А он только развел руками, ручками, ручонками, ручоночками — тем самым жестом, который как бы означал: «Чего ты хочешь, я же не виноват», но мог означать также: «Ты мне ничего уже не сделаешь». И улыбнулся.

А потом стало еще хуже, так как он уменьшился до столь малого размера, что с легкостью (все большей) укрывался в разных уголках, хотя она, естественно, не могла ему доказать, что он скрывается, исчезает с ее глаз умышленно. В поисках его, все более лихорадочных, даже панических, она все чаще проводила все более долгие часы. Чтобы в результате найти его то в ящике письменного стола, в который он — по его словам — попал случайно, то под шкафом или батареей центрального отопления, а как-то раз он отыскался на дне пустой бутылки.

Вскоре он перестал быть виден невооруженным глазом. Она по-прежнему его искала, но теперь уже постоянно и вооружившись лупой. Иногда она его еще находила, но чаще всего — нет. Но если даже ей и удавалось его обнаружить, была то фигурка столь малая, что она могла лишь с трудом его распознать, то есть отличить от крошек, личинок и букашек. Теперь его лицо стало невозможно разглядеть даже через увеличительное стекло, она едва догадывалась, что это он, и уж тем более не видела выражения его лица. И все же ее мучила уверенность в том, что это микролицо улыбается.

Но наступил день, когда он совершенно исчез из ее поля зрения. И это было хуже всего.

Она перестала убираться и пользоваться пылесосом, опасаясь, что выбросит его вместе с пылью. Он мог находиться где угодно. В галактике висящих в воздухе пылинок, пронизанной лучами восходящего или заходящего солнца, в дымке, покрывающей зеркало от ее дыхания, между кристалликами соли в одной из ее слез. Он мог находиться везде, но по мере того, как он отдалялся в микрокосмос, область предположений разрасталась до макрокосмоса. И лишь одно она знала с полной уверенностью: что он существует (но где?), хотя его как бы и нет.

Даже в цивилизованном обществе немало времени должно пройти, прежде чем общество заметит исчезновение человека. Однако раньше или позже наступает все же тот момент, когда исчезновение мужа перестает быть тайной жены, поскольку муж, какой угодно муж, остается также человеком, а следовательно — членом общества, которое неизбежно предъявит за него счет. Соседи, работодатель и, наконец, естественно, полиция.

Ее показания, что он исчез, постепенно уменьшаясь, не были признаны удовлетворительным объяснением. В ходе длительного следствия ее причастность к случившемуся доказать не удалось. И тогда ее поместили в психиатрическую лечебницу.