Дневники 1862–1910

И вот началось с того, что этот деспот отобрал все рукописи Льва Ник. и увез к себе в Англию. Затем отобрал дневники, которые я вернула (пока в банк) ценою жизни. Потом он задерживал у себя, сколько мог, самого Льва Ник. и наговаривал и в глаза и за глаза на меня всякие злые нарекания. Наконец, он убедил и содействовал Л. Н. в том, чтобы тот написал отказ от авторских прав после смерти, и этим вынул последний кусок хлеба изо рта детей и внуков в будущем. Но дети и я, если буду жива, отстоим свои права.

Изверг! И что ему за дело вмешиваться в дела нашей семьи? Что-то еще выдумает этот злой фарисей, раньше обманувший меня уверениями, что он самый близкий друг нашей семьи!

Ушла с утра ходить по Ясной Поляне. Морозно, ясно и красиво удивительно! А милее мысли о смерти ничего нет. Надо кончать скорей эти муки, а то завтра господин Чертков велит свезти меня, а уж не рукописи, в сумасшедший дом, и Лев Ник., чтоб ему понравиться, по слабости своей старческой, исполнит это, отрежет меня от всего мира; тогда исхода смерти – и того лишишься. А то еще от злости, что я обличила Черткова, он убедит моего мужа уехать с ним куда-нибудь, но тогда исход есть – опий, или пруд, или река в Туле, или сук в Чепыже. Верней и легче – опий. И не увижу уж я тогда ужаса раздоров, пререканий, злобы ссор, судов с врагом нашим над могилой любимого когда-то мужа, и не будет во мне постоянно жить этот упрек и отрава, которые теперь томят мое сердце, мучают меня и заставляют придумывать самые сложные и ужасные средства, чтоб не видеть зла отца и деда многочисленной семьи.

Когда я вчера сказала Льву Ник., что, сделав распоряжение об отдаче после смерти всему миру своих авторских прав помимо семьи, он делает дурное, недоброе дело, он всё время упорно и злобно молчал. И вообще он теперь взял такой тон: «Ты больна, я это должен выносить, но я буду молчать, а в душе тебя ненавидеть».

Подлое внушение Черткова, что во мне главную роль играет корысть, заразило и Льва Ник. Какая может быть корысть в больной, 66-летней старухе, у которой есть и дом, и земля, и лес, и капитал, и мои «Записки», дневники, письма – всё, что я могу напечатать?!

Браня, по внушению Черткова, во всех своих писаниях самым грубым образом правительство, теперь со своими гнусными делами они прячутся за закон и правительство, отдавая дневники в Государственный банк и составляя по закону завещание, которое, надеются, будет утверждено этим самым правительством.

В какой-то сказке, я, помню, читала детям, что у разбойников жила злая девочка, у которой любимой забавой было водить перед носом и горлом ее зверей – оленя, лошади, осла – ножом и всякую минуту пугать их, что она этот нож им вонзит. Это самое я испытываю теперь в моей жизни. Этот нож водит мой муж; грозил он мне всем: отдачей прав на сочинения, бегством от меня тайным и всякими злобными угрозами… Мы говорим о погоде, о книгах, о том, что в меду много мертвых пчел, а то, что в душе каждого, то умалчивается, то сжигает постепенно сердце, укорачивает наши жизни, умаляет нашу любовь.

Я до того напугана злобой и криками на меня моего мужа, который думает, что от его крика я могу быть здоровее и спокойнее, что я уж боюсь с ним разговаривать.

Много гуляла, 4° мороза, ездила в Ясенки на почту.

14 октября. С утра, проснувшись рано, написала мужу письмо. Когда я приотворила дверь к Льву Ник., в его кабинет, он тотчас же мне сказал: «Ты не можешь оставить меня в покое?!» Я ничего не сказала, опять затворила дверь и уже не ходила к нему. Он сам пришел ко мне, но опять упреки, отказ отвечать на мои вопросы, и какая-то ненависть!

Приезжала Лодыженская, много я ей наговорила лишнего, но так и просятся наружу стоны моих сердечных страданий. Лев Ник. ездил верхом и заезжал на Засеку спросить, была ли я там, так как я собиралась, и мне это было приятно. Вернулся он усталый, весь потухший, забыл Лодыженских, поздоровался с ней и ушел спать.

К обеду приехал Горбунов, Л. Н. встал бодрее, читает «Карамазовых» Достоевского и говорит, что очень плохо: где описания, там хорошо, а где разговоры – очень дурно; везде говорит сам Достоевский, а не отдельные лица рассказа. Их речи не характерны.

Очень много занималась делами издания, но слаба, голова болит, засыпаю прямо, падая головой на книги, бумаги и тетради. Вчера вечером писала Андрюше. Прелестная погода: ясно, звездно, морозно и светло; но сегодня не выходила.