Дневники: 1897–1909

В очерке «Зарисовка прошлого», написанном 32 года спустя, Вирджиния с еще больше проницательностью описала двух разных отцов, под тиранией которых она так часто бесновалась и страдала. Он осознавал, что обладает «второсортным умом», но при этом был «по-детски жаден до комплиментов». Дома, окруженный множеством женщин, он был свирепым, эгоистичным, всепоглощающим, но для патриархального мира, в котором он занимал высокое положение, Лесли Стивен являлся воплощением простоты, честности и милой эксцентричности. Но для своей дочери он был «отцом-тираном – требовательным, жестоким, истеричным, демонстративным, эгоцентричным, жалеющим себя, глухим, безапелляционным, попеременно любимым и ненавидимым… Это было все равно что оказаться в одной клетке с диким зверем». И все же именно по причине любви к отцу – он «заставлял меня чувствовать, что мы с ним наравне» [2], – Вирджиния остро ощущала это противоречие.

Еще была красивая печальная загадочная мать, память которой дочь чтит в романе «На маяк» и которую муж восхваляет в своей «Мавзолейной книге», хотя ни один из них до конца не понимал Джулию Стивен. Как при жизни, так и после смерти память о ней была окутана некой тайной. Подобно Лесли, она была полна противоречий. Сложная натура Джулии, как писала Вирджиния, была результатом того, что «в ее характере сочетались простодушие и скептицизм. Она была общительной и в то же время суровой; очень забавной, но невероятно серьезной; чрезвычайно практичной и в то же время глубокой…». Для своей маленькой дочери она была прежде всего непредсказуемой, «рассеянной», «скорее присутствующей, нежели действительно участвующей в жизни ребенка семи-восьми лет. Могу ли я вспомнить случаи, когда мы оставались бы с ней наедине дольше нескольких минут?». Примечательно, что одна из этих минут связана с болью: «мое первое воспоминание – о ее коленях; помню, как бисер ее платья поцарапал мне лицо, когда я прижалась к нему щекой». Для маленькой Вирджинии она была также женщиной, одержимой идеей благотворительности, посещающей работные дома8, несущей на своих все более хрупких плечах тяжелую ношу, пропахшую болезнями и смертью; женщиной, настолько занятой всем и вся, что у нее не оставалось ни времени, ни сил «сосредоточиться… на мне или на ком-либо еще» [2].

Спектр непоследовательности, который Джулия олицетворяла в глазах своей маленькой дочери, должно быть, приводил в замешательство, ибо как могла мать любить своих детей, а жена – мужа, и в то же время так беспечно пренебрегать ими, ухаживая за больными и так бессмысленно растрачивая себя в «переулках Сент-Айвса, лондонских трущобах и множестве других более благополучных, но не менее нуждающихся кварталах». Не было ли «геройство» Джулии тщетным? И как столь сочувствующая женщина могла быть такой суровой по отношению к собственным детям? И как примирить благородство с тщетностью этой глубоко подавленной женщины, которая так безоговорочно верила в то, что жизнь есть печаль и непрерывное шествие к смерти? Как ей удалось создать такой насыщенный мир «естественной жизни и веселья» ^[2] и поддерживать его на протяжении всего детства Вирджинии?

Кроме того, у Джулии было два мужа, оба значительно старше ее: Герберт Дакворт – на тринадцать лет, а Лесли Стивен – на четырнадцать. Как так случилось, что одна и та же женщина вышла замуж за двух таких совершенно разных мужчин: за одного («воплощение благопристойности») по любви, а за другого («воплощение интеллекта» [2]) отчасти из жалости? Противоположности друг другу, они были «двумя несовместимыми выборами». А ее смерть оставила детей беззащитными перед жадностью отца. Нет, Джулию Стивен невозможно описать в двух словах; противоречивость ее натуры сбивает с толку.