Дневники 1913-1919

28 апреля. Пятница. Утро за работой. Заходила ко мне одна из слушательниц, участвовавших в моем семинарии, взять проспект семинария на будущий год и сказала, что у них собирается сходка для обсуждения учебных планов: никогда их об этих планах не спрашивали. Я спорил с нею. Вечером собрание русских историков, преподающих в Университете. Были: Кизеветтер, Готье, Яковлев и Бахрушин. Я не хотел было идти, так как еще не принадлежу к Университету, но М. К. [Любавский] позвонил в десятом часу ко мне по телефону и убедил прийти. Я все-таки пожалел, что пошел. Мы быстро обсудили план на будущий год. Ни у кого нет уверенности, что этот план осуществится. Затем говорили о политике. Яковлев возвестил, что у них в Симбирской губернии повсюду крестьяне отняли земли у помещиков, разрушают всякие хозяйственные сооружения и т. п. Он также сообщил отчаянно дурные известия из армии, приходящей в полное расстройство. Кизеветтер высказывал, что эти слухи преувеличены. В заключение произошел эпизод. Яковлев, обращаясь ко всем нам, сказал, что вот уже он 11 лет приват-доцент и, как только получит докторскую степень, желает, чтобы его сделали сверхштатным экстраординарным профессором, и потребовал, чтоб товарищи его высказались о нем, начиная с Матвея Кузьмича [Любавского]. Это заявление, как я заметил, было для всех полнейшей неожиданностью. М. К. [Любавский] нашелся сказать, что затруднение тут будет в общем вопросе, нужна ли вообще еще одна профессура. Кизеветтер говорил, что вопрос надо решать лично, применительно именно к Яковлеву и что он готов решать его положительно. Яковлев обратился ко мне, но я сказал, что я пока человек, стоящий вне Университета, и предложил высказаться Готье. Готье сказал несколько каких-то слов, видимо, был застигнут врасплох. Затем я сказал, что понимаю чувства А. И. Я[ковлева]. Сам я был 13 лет приват-доцентом, из них два года в докторской степени, и что докторская степень Московского университета, по-моему, вполне дает права на такое высокое положение. Стали было прощаться. Но Кизеветтер еще предложил один академический вопрос о магистерских программах, сказав, что мы с ним не сходимся, по-видимому, во взглядах. Это был намек на программу Ольги Ивановны [Летник], крайне нелепую, в которую я внес изменения. Мы встретились с Кизеветтером весьма дружелюбно, и я его благодарил за доброе слово обо мне. Но тут у него мелькнула какая-то раздражительность. Я его постарался успокоить, уверив, что наши взгляды на программу одни и те же. Он, видимо, страдает серьезным каким-то недугом и страшно худеет. Это теперь просто 7₃ прежнего Кизеветтера; оттого и раздражительные ноты. Все же мне от этих двух эпизодов было как-то неприятно, и я жалел, что пришел.

29 апреля. Суббота. Сегодня выборы мои в университетском Совете. Утром прогулка по Девичьему полю с Д. Н. Егоровым и беседа о речи Гучкова, в которой тот прямо и откровенно сказал, что «армия – разлагается» и что отечество наше не только в опасности, но и «на краю гибели»¹¹⁴. Вернувшись, докончил Псковскую статью. Только в 6-м часу узнал о результате выборов, сообщенном Готье. Я получил 66 «за» и 4 «против». Изрядное большинство! Ничего подобного я не ожидал. Вечером у нас Д. Н. Егоров. Звонили ко мне с поздравлениями Кизеветтер, Савин, Поржезинский. Ну, таким образом, горе, разразившееся 12 марта, успокоено. Миня тоже испытывал большую радость, узнав, что он переведен в следующий класс: второй приготовительный. Он все прыгал в постели, в которой лежит из-за кашля, и в восторге приговаривал: «Меня перевели в другой класс, в другой, в другой» и т. д. Мое радостное чувство отравлялось десятком разных других сомнений, ожиданий, опасений, предвидений. А это было чувство радости в настоящей его чистоте и силе.

30 апреля. Воскресенье. Я ничего целый день не делал, отдыхал. Утром ходил по Девичьему полю на весеннем солнце. Придя домой, читал газеты. В «Русском слове» и в «Утре России» о выборах напечатано полностью. В «Русских ведомостях» о цифрах, весьма для меня лестных, умолчано. У меня были Лысогорский и А. П. Басистов, переставший ликовать. Позже заходил Грушка, но не застал меня дома. Я занес карточки М. К. Любавскому, Кизеветтеру, Савину и посидел некоторое время у М. Н. Розанова. Вечером у нас Богословские с дарами в виде икры и сига, а затем Д. Н. Егоров и М. К. Любавский. Беседа о крайне опасном положении, которое мы переживаем.